Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Есть правда и на этом свете! — злорадно потрясал кулаками Семен Шелковников, рассказывая Стадухину про амурские дела Пояркова. — Сколько народу погубил, Ирод!

— То меня Васька кнутом не хлестал! — защищая Пояркова, спорил Ерофей Хабаров, приплывший следом за амурцами со своей Киренги реки. — На Амуре — не то что на Колыме, — бросал на Стадухина насмешливые взгляды со скрытой тоской. — Там, сказывают, города с воинскими полками, огненный бой лучше нашего.

— Врет он ради оправдания! — ругал Пояркова Шелковников. — Олекмой не пошел, крепких князцов Батоги и Левкоя испугался…

Хабаров пригнал в острог барки с рожью и пшеницей, бойко торговал, собирал долги, хвастал, что развернулся шире, чем на Куте, бил челом новому воеводе, чтобы вернули солеварню, отобранную Головиным в казну и изрядно одряхлевшую без хозяйского надзора.

— Тьфу на твою солеварню! Будь она неладна, — ругался Шелковников. — Из-за нее кожу со спины спустили…

Праздник есть праздник. Острожные и пришлые не только обсуждали новости, но и гуляли: пели, плясали, пили, к прибылям откупщиков. Как искони водится на Руси, в разгар веселья души гуляк просили удальства, которое переходило в драку. На этот раз, против проездной башни стенка на стенку пошли служилые и промышленные люди. Казаки дрались беззлобно, промышленные — остервенело, с затаенной ненавистью. Молодые задирали в первых рядах. За ними стояли матерые мужи с проседью в бородах. Промышленные со злорадством теснили казаков к реке и многих спихнули в Лену. Но у самой воды встали ленские старики: Семейка Шелковников, Васька Бугор с братом Илейкой, пятидесятник Шаламка Иванов да Степка Борисов с товарищами. Ерофей Хабаров, хоть и промышленный человек, бился за казаков плечо к плечу со стариками, с которыми не раз ходил в бой при Бекетове и Галкине. И сколько ни старались промышленные столкнуть их — отскакивали с разбитыми лицами.

С башни любовался побоищем воевода Василий Никитович. Он то громко подбадривал дравшихся, сидя в кресле, то вскакивал и так перегибался через острожную стену, что холопы придерживали его за куцые полы немецкого кафтана. Запал у бойцов кончался. Иные уже обнимались, мирясь друг с другом. Воевода, разгоряченный зрелищем, приказал дать залп. Ухнули со стены тяжелые крепостные пищали, выпустив в небо сизые грибы холостых выстрелов. Казаки и промышленные, охая, обмывали в реке синяки и ссадины. Из калитки вышел холоп с бритым лицом, пригласил старых казаков и именитых торговых людей к воеводскому столу, накрытому против съезжей избы. Бойцы степенно вошли один за другим, положив поклоны на крест церкви, расселись против развеселившегося воеводы, отхлебнули из чаши, пущенной по кругу за воинское братство. Их обнесли чарками с крепким хлебным вином. Выпили, закусили во славу Божью.

— Хорошо дрались, молодцы-удальцы! — хвалил воевода. — Не чета молодым…

— Нас тоже учили! — степенно поддакнул Хабаров, показывая расположение к нынешней власти.

Воевода же дергался в кресле, будто сидел на гвоздях.

— А кто не утешился? — спросил, обводя пристальным петушиным взглядом разбитые губы, пухнущие лица. — У кого душа горит к бою — напою до упаду!

Старые казаки переглянулись, понимая, что Пушкин хочет устроить потешную драку. Илейка Ермолин задиристо оглядел сидевших товарищей, но вздохнув, опустил глаза и смущенно кашлянул в горсть.

— Устали мы, Василий Никитич! — разумно ответил Ерофей Хабаров с плутоватой лестью во взгляде. — Да и поздно после чарки. Винцо дух усмирило, силу ослабило, жилы разомлели.

— По другой добавлю! — не унимался воевода, подстрекая к новой драке.

— Вот ты, жалобщик! — ткнул перстом в Михея Стадухина. — Выбери кого на поединок — штоф поставлю!

— Тут мои товарищи! — стал отнекиваться Михей. — Вместе воевали, в походы ходили. Мне с ними драться нельзя: я, по грехам своим, шибко злопамятный.

— А против него кто выйдет? — злей и яростней стал выкрикивать воевода. — Не оставлю милостью.

— А я! — поднялся и поклонился Степка Борисов. Шмыгнул разбитым носом, встал за спиной Михея, начал задирать, тыча кулаком в плечо.

Не вставая с лавки, Стадухин развернулся, ткнул ему пяткой под колено, Степка свалился под общий хохот.

— Это не драка! — разочарованно закричал воевода.

— Все равно завалил! — поперечно вскрикнул Степка, намекая на обещанный штоф.

— А покажите-ка вы свою удаль! — уже злобно сверкая глазами, приказал воевода сидевшим торговым людям.

Посмеиваясь, те послушно встали с мест. Холопы раздали деревянные сабли, они сошлись, стали развлекать воеводу, как скоморохи. Старые казаки стыдливо поглядывали на них и угрюмо помалкивали, Михей чувствовал, как выветривается из головы хмель, застолье ему не нравилось. Пуще прежнего раззадоренный, Пушкин стал размахивать латинянской шпажонкой и снова вперился в него сердитым взглядом.

— А против меня выйдешь, жалобщик?

Михей с насмешкой подумал, что с таким брюхом только в кресле сидеть, но ответил угодливо:

— С начальствующими драться нельзя: Бог велит почитать власть! Да и рука у меня зашиблена.

— Потерпишь, — злорадно дернул усами Пушкин и затоптался возле кресла. — Видел, как махал у реки.

Холопы уже совали Михею шпагу со сточенным концом, под руки стаскивали с лавки. Скрипнув зубами, он бросил шпажонку на стол, взял березовый батожок, в три удара выбил шпагу из руки воеводы. Лицо Пушкина перекосилось.

— Гнать взашей! — топнул ногой в сафьяновом сапоге.

Холопы опять подхватили Михея под руки. Он не противился. Подвели к воротам, вытолкнули через калитку. Вслед бросили шапку, и, что нимало удивило казака, соболью шубу. Выбивая из шапки пыль о колено, Стадухин с сожалением подумал, что надо было поддаться, да сильно уж стыдно перед товарищами. Разглядывая шубу, заметил, что она не новая, но двадцать пять рублей стоит. Один сорок соболей воевода ему все-таки вернул. Казак перекинул ее через плечо и пошел в монастырь, чтобы отдать долги.

Вскоре Михей узнал, что бывший аманат Чуна принял крещение и зачислен в оклад толмача. Потом дошел слух, что Семен Шелковников собирает отряд из казаков и промышленных людей. Не прошло и недели после Троицы, как Стадухина сняли с караула и велели идти к воеводе. В съезжей избе с важным видом сидели на лавке кряжистый Семен Шелковников, Чуна в русском кафтане и лисьей шапке, казаки Артюшка Шестаков и Бориска Прокопьев.

— На Ламу собираешься? — окинув взглядом дьяка и писарей, тихо спросил Семена Михей.

По лицу товарища видно было, что тот понимает, зачем их позвал воевода.

— Хотелось бы! — неопределенно ответил Шелковников, указывая глазами на воеводскую дверь. — Взял бы и тебя, — смущенно передернул плечами, — да воевода не позволит, прогневил ты его.