Бенито Гальдос - Кадис

– Нравится вам это зрелище?

– Очень. Нам говорили, будто оно отвратительно, нет, оно прекрасно. Кто этот сеньор, что сидит посреди?

– Это председатель. Тот, который всем руководит.

– Ага, ага… а когда он пожелает отдать приказание, он взмахнет белым платком.

– Нет, донья Пресентасьон. Так делается на бое быков, а здесь председатель звонит в колокольчик.

– А откуда выходит депутат, чтобы произнести речь? Из-за той занавески или вон из той двери?

– Депутат ниоткуда не выходит, здесь нет ни загона, ни занавеса. Депутат сидит в своем кресле и встает, если желает взять слово. Посмотрите. Все сидящие там – депутаты.

Приобретая новые и новые познания в дотоле ей неведомых парламентских делах, девушка не переставала удивляться. Поглощенная происходившим, она отрывалась лишь затем, чтобы задать мне вопрос – порой столь забавный и простодушный, что я терялся, не зная, как на него ответить. Она была лишена всякого представления о том деле, которое развертывалось на ее глазах, и с глубоким волнением следила за его ходом; но при этом ей были совершенно чужды какие-либо политические соображения; необычайно впечатлительная, она выросла взаперти, но природа подарила девушке мощные крылья, и она ими взмахнет, если ей только когда-нибудь удастся сбросить с себя путы рабства.

Нежная, отзывчивая, непостоянная, озорная, она в результате полученного воспитания стала на редкость ловкой притворщицей и актрисой, сохранив при этом столько наивности, что сердце ее, казалось, лежит у вас на ладони, а душа не скрывает ни единого тайного помысла. Нет сомнения, что только под влиянием неодолимого стремления к свободе девушка иной раз бывала слишком резка и даже чуточку развязна. В дополнение ко всем этим качествам она была фантазеркой, каких мало; никакого образования, кроме религиозного, у нее не было, так что неудивительно, если порой она изрекала глупости. Мне нередко случалось наблюдать, как, вырвавшись на миг из-под тягостной материнской опеки, Пресентасьон давала себя увлечь потоку безудержного воображения, мыслей и желаний. Попав на заседание кортесов, она положительно потеряла власть над собой, все ее чувства были обострены, нервы напряжены до предела.

– Сеньор де Арасели, – вымолвила она после минутного размышления, – для чего это нужно?

– Вы о кортесах?

– Да, вот именно. Я хочу вас спросить, для чего нужны кортесы?

– Для того, чтобы вместе с королем управлять народом.

– Понимаю, понимаю, – живо ответила она, обмахиваясь веером. – Другими словами, все эти кабальеро приходят сюда читать нам проповеди, совсем как священники в церкви, только те говорят нам, что мы должны стать добрыми, а депутаты нации проповедуют другие вещи. Люди приходят, выслушивают их, и больше ничего. Но вот наши знакомые, которые собираются у нас в доме по вечерам, убеждены, что депутаты учат нас быть плохими, и тут я ничего не понимаю.

– Но депутаты вовсе не проповедуют, – ответил я со смехом, – они произносят речи, ведут дебаты.

– В самом деле, мне и самой показалось, что это не проповеди. Один говорит одно, другой – другое, и похоже на то, будто они спорят.

– Совершенно верно, спорят. Каждый высказывает то, что он считает наиболее подходящим, а потом…

– Их споры мне очень нравятся. Знаете, я могла бы сидеть здесь целыми часами и слушать их. Но мне было бы еще больше по душе, если бы они кричали, ругались и бросали друг в друга скамьями.

– Бываете так.

– Вот бы попасть сюда в такой день! Как вы думаете, они объявят об этом заранее в афишах на углах улиц?

– Ни в коем случае. Политика – не театр.

– А что такое политика?

– То, что вы видите.

– Ну, теперь я еще меньше понимаю. Но кто этот высокий, темноволосый и страшный на вид человек, который взял сейчас слово? Право, мне ужасно нравится его манера говорить.

– Это сеньор Гарсиа Эррерос, депутат от Сории.

Внимание слушателей было приковано к оратору, одному из наиболее суровых и красноречивых деятелей первого плодотворного периода кортесов. В зале и в ложах воцарилась глубокая тишина. Мы с Пресентасьон тоже притихли, захваченные речью Гарсиа Эррероса. Его энергичный, сильный голос звучал среди полного молчания. Порицая рабскую покорность малодушных, он воскликнул:

– Что сказали бы о своем недостойном представителе гордые жители Нумансии [102] Нумансия — древний город в Испании. В 133 г. до н. э., когда его осадили римляне и в городе начался голод, мужчины умертвили всех стариков, женщин и детей, а затем сами приняли яд. Римляне вступили в пустой, дотла сожженный город. , которые предпочли стать жертвой огня, лишь бы не покориться?! Разве отцы и любящие матери, бросившие в костер своих детей, оказали бы мне честь назвать меня своим представителем, если бы я не пожертвовал всем во имя свободы? Жар нумансийского огня еще пылает в моей груди, и при его вспышках я говорю вам, что жители Нумансии не признали бы другой власти, кроме власти нации. Народ желает свободы и знает, каким путем прийти к ней.

Шумные рукоплескания внизу, хлопки, топот ног и крики сверху заглушили последние слова оратора. Пресентасьон повернулась ко мне, ее лицо было залито слезами.

– О, сеньор де Арасели, – сказала она, – слова этого человека заставили меня плакать. Как прекрасно то, что он говорит!

– Донья Пресентасьонсита, вы замечаете, что нигде не видно ни вашей сестры, ни Инес, ни лорда Грея?

– Они появятся. Дон Пако пошел их разыскивать и непременно найдет… Теперь начал другой и утверждает, что тот не прав. Как это понять?

Новый оратор говорил недолго.

– Похоже на то, что теперь обсуждают другой вопрос, – сказала девушка, прислушиваясь. – А вот поднялся еще один, вынул бумагу и читает ее.

– По-моему, это дон Хоакин Лоренсо Вильянуэва, депутат от Валенсии.

– Это священник. Он читает какую-то напечатанную бумагу.

– Несомненно, газету, один из тех листков, что чернят кортесы. Здесь принято читать вслух злые измышления, которые печатаются о депутатах, и ответы, которые те направляют в печать.

В самом деле, Вильянуэва, негодуя, что «Листок» высмеял его законопроекты, решил зачитать нам свой ответ, напечатанный в другой газете. Это была одна из нелепостей наших первых кортесов – по своему простодушию они вступали в споры с газетами и вопреки свободе печати требовали для них суровых кар.

– Кажется, разразится буря, – сказала Пресентасьон. – Силы небесные! Вот поднялся еще один проповедник… Да ведь это Остоласа!.. Вы узнаете его? Конечно, Остоласа. Вы узнаете его круглое багровое лицо?.. Его голос – настоящая трещотка… А какие жесты, какие взгляды!..

Заговорил Остоласа, и в ответ ему посыпались снизу и сверху насмешки, шутки; председателю никак не удавалось утихомирить публику, никто не желал слушать оратора. Он повернулся к трибунам и смерил их уничтожающим взглядом, вызвав новую волну бурных выкриков, особенно на нашем балконе, где несколько молодцов в лихо заломленных шляпах не могли взять в толк, что они находятся отнюдь не на бое быков.