Фока Бурлачук - Черниговского полка поручик

Александр повернулся к Аракчееву, спросил:

— Кто такой?

— По вашему высочайшему повелению я посылал за ним фельдъегеря. Он хочет что-то сообщить о неблаговидных делах на юге в армии.

— А, это тот самый… Займись-ка им, Алексей Андреевич. Да присовокупь другие донесения по этому делу. Помнишь, мы их уже получили.

Царь с минуту глядел на Аракчеева, что-то думал, затем изрек:

— Письма письмами, а это ведь живой свидетель. Вели-ка позвать его. Послушаем, что он там узрел.

В сопровождении фельдъегеря в кабинет вошел высокого роста унтер-офицер с тонким, почти красивым лицом. Глаза его бегали, словно у зверька, попавшего в капкан. Царь махнул рукою, и фельдъегерь удалился. Унтер-офицер замер у порога.

Александр приблизился к нему:

— Ну-с, любезный, что скажешь?

Шервуд поглядел по сторонам, как бы убеждаясь, что в кабинете нет никого лишнего, сильно волнуясь, сбивчиво начал рассказывать о том, что он успел выведать о существовании тайного общества, в которое сам вступил, «дабы все разведать хорошо».

Александр отошел к столу и, не садясь, продолжал слушать рассказ Шервуда. Время от времени поглядывал в сторону Аракчеева, который, сидя в кресле, насупился, как сыч, и старался не пропустить ни одного слова.

В конце рассказа Шервуд волновался меньше, он быстро освоился с обстановкой. Понизив голос, собрался сообщить царю самое важное и самое страшное, что вынудило его просить этой тайной аудиенции.

— Не знаю, как вам и сказать, ваше императорское величество. О том, что я услышал, страшно и вымолвить…

— Говори, все говори, — потребовал царь.

— Они собираются поднять свою подлую руку на ваше императорское величество, — не переводя дыхания, выпалил Шервуд.

Царь внутренне задрожал от ярости, он едва справился с приливом гнева, сухо кашлянул, приблизился к Шервуду, спросил:

— Ты сам это слышал аль другие сказывали?

— Сам, ваше императорское величество. Клянусь господом богом, сам.

— Все говори. Ничего не таи. Когда и где слыхал?

— Полковой командир привез меня в имение Давыдова, дабы я отремонтировал там мельницу. Я мастер по энтим делам. Лучше никто не сделает. Мне уже не раз приходилось ремонтировать…

Александр не удержался, гневно прервал Шервуда:

— Ты мне чепуху не неси. Суть говори…

Шервуд вздрогнул, сжался.

— Ваше императорское величество, более двух месяцев там я работал и заметил, что к Давыдову приезжают знатные господа — генералы и офицеры, и тогда почти всю ночь в зале на втором этаже, горят огни. Однажды ночью я снял сапоги и тихонько по лестнице черного хода пробрался к дверям, приложил ухо и услышал дерзновенные разговоры. Пестель говорил об убиении, потом кто-то усомнился, спросил: «Разве найдется человек, который подымет руку на их императорское величество?» Какой-то молодой голос ответил: «О чем печетесь, господа? У меня в руках список пятнадцати человек, готовых исполнить сие». Списка он не зачитывал, но одно лицо назвал: Сухинин или Сухинов. Будучи в сильном страхе, не запамятовал.

На лбу Александра появилась испарина, а Аракчеев не усидел на своем месте, встал и также приблизился к рассказчику, который продолжал:

— Фамилии господ, кои приезжали, я записал, — при этом Шервуд распорол подкладку кителя, извлек оттуда две бумажки, сложенные вчетверо, одну из них он протянул царю: — Здеся они, девять фамилий…

Царь подошел к Шервуду, брезгливо взял из его рук бумажку, положил себе на стол. Затем спросил:

— Токмо военные собирались?

— Нет, был поэт Пушкин…

— И стихоплет там. И что же он?

— Он имел обыкновение часто уединяться. В какой-то день он зашел в бильярдную и что-то там сочинял. Когда его позвали к обеду, я зашел в бильярдную и увидел на столе множество исписанных листов бумаги. Бегло просмотрел некоторые, а на одном написанное мне показалось подозрительным. Я спрятал листок. Он здеся у меня…

Достал из кармана второй листок, сложенный вчетверо, держал в руке, не зная, что ему с ним делать. Аракчеев, видя, что император никакого интереса к этой бумаге не проявляет, распорядился:

— Положи-ка его сюда, — и указал рукою на свой стол.

Шервуд, шагнув, положил листок на уголок стола, возвратился на прежнее место.

Александр задал ему еще несколько вопросов, пожал ему руку, сказал, что будет отблагодарен, велел явиться к графу Аракчееву за инструкцией.

Когда Шервуд вышел, Александр молча глядел на Аракчеева, его глаза как бы спрашивали: ну-с, что будем делать?

На немой вопрос царя Аракчеев ответил:

— Выловим, ваше величество, всех злоумышленников, до единого выловим!

Александр опустился в кресло, устало произнес:

— Надо благодарить бога, что не обошел нас верными людьми. Дай этому молодцу все средства к выявлению злоумышленников. Все новое, что станет тебе об этом деле известно, немедля шли мне нарочным в Таганрог. В остальном поступай по своему разумению. Я решил не давать огласку этому делу. Гласность может нам только повредить. Для главарей найдется место в Шлиссельбурге… Навечно. Помнится, наши предки не раз поступали подобным образом, — сказал император и вспомнил о бумажке, которую оставил Шервуд, спросил:

— Ну-с, погляди, что там этот молодец у Пушкина стянул.

Аракчеев развернул лист бумаги, вслух прочитал:

Александр взмахнул рукою, и Аракчеев прервал чтение.

— По-прежнему, сукин сын, плетет всякую ересь. Почему он шастает по Малороссии? Он ведь сослан в Кишинев?

В Петербурге Аракчеев Шервуда не принял, вручив ему записку к своей домоуправительнице, приказал ждать его в Грузино, куда он сам приедет после проводов императора в Таганрог.

В тот же день Шервуд и выехал, обдумывая в пути план дальнейших действий для выявления злоумышленников. Лето было в разгаре, на дорогах клубилась пыль, было душно, но в экипаже, представленном Шервуду по приказу Аракчеева, он чувствовал себя необыкновенно счастливым. «Может, мне царь пожалует какое-либо село в Малороссии и тогда наступит другая жизнь», — мечтал Шервуд, подъезжая к Грузино.

Подойдя к главному дому графа, он увидел на фронтоне большой лепной герб, внизу слова: «Без лести предан».

Гостя отвели к домоуправительнице Настасье Федоровне Минкиной, моложавой полной женщине с высокой грудью и лицом, слегка поклеванным оспой. Управительница для виду развернула поданную ей цидулку, но так как читать не умела, велела гостю присесть отдохнуть, а сама мотнулась на другую половину дома к письмоводителю графа, который, прочитав цидулку, сказал, что гость, видимо, очень важная особа.