Фока Бурлачук - Черниговского полка поручик

Пестель стоял у запорошенного снегом окна, заметил что-то насчет суровой зимы, потом вспомнил неоконченный разговор о Пушкине, сказал:

— Ни в какие наши дела Александра Сергеевича посвящать нельзя, а о приеме его в общество не может быть и речи, господа. Мы уже говорили об этом с нашими северными друзьями. Случись беда, мы — потеря незначительная, а Пушкин — гордость всей России, его надо беречь…

Пока Пестель говорил, Муравьев-Апостол бросил взгляд на рукопись, лежавшую на столе. Глаза его зацепились за знакомые строки: «Народ российский не есть принадлежность какого-либо лица или семейства. Напротив того, правительство есть принадлежность народа и оно учреждено для блага народа…»

Это были строки из «Русской правды» — проекта конституции Пестеля. Пестель подошел к столу, взял рукопись, чуть приподнял вверх, сказал:

— Полагаю, что мой проект вы прочли и, насколько мне известно, он не вызвал возражений. Касательно же проекта конституции Никиты Муравьева, предлагающего нам монархию, мы должны решительно сказать: «Нет!» — Пестель снова положил рукопись на стол и добавил: — Монархия — это вчерашний день истории. Республика и только республика! Так и ответим в Петербург. — Глаза Пестеля загорелись, он начал говорить быстро: — Революцию предлагаю провести в два этапа. В начале при помощи заговора надо ликвидировать царя и всю царскую фамилию, захватить власть и провозгласить конституцию…

Пока Пестель говорил, Юшневский внимательно слушал его и про себя думал, как верно охарактеризовал Пестеля командующий второй армии, сказав как-то: «Пестель на все годится: дай ему командовать армией или сделай министром — везде он будет на своем месте».

Об уничтожении царя вопрос рассматривался ранее. Почти все были согласны с этим и высказывали различные способы исполнения замысла, но предложение об уничтожении всей царской фамилии Пестель выдвинул впервые. Услышав это, сидящие переглянулись, а Муравьев-Апостол наклонился к Бестужеву-Рюмину и тихо что-то сказал ему. Тот одобрительно кивнул в ответ. Пестель говорил четко. Логика его была неопровержима. Голос звучал, как набат. Когда он опустился в кресло, в комнате еще какое-то время, казалось, звучали его слова «ликвидировать царя и всю царскую фамилию…»

Поднялся со своего места Бестужев-Рюмин. На его юное лицо падал отблеск свечи, и оно отдавало желтизной.

— Павел Иванович, полагаю, достаточно уничтожить одного царя. Семья не виновата.

— Ни в коем разе! — чуть повысил голос Пестель. — Истребить всех без исключения!

— Но это же излишняя жестокость, Павел Иванович, нас осудят за это, — сказал Муравьев-Апостол, вытирая платком пот с красивого полного лица.

— Поймите, что не пройдет и часа после уничтожения царя, как вы услышите имя нового наследника трона. Уничтожить всех претендентов до единого, дабы предупредить возможность реставрации абсолютизма…

— Павел Иванович прав, — начал генерал Юшневский. — Способ наших действий должен быть решительным, революционным. У вас, Мишель, и у вас, Сергей Иванович, появилась жалость к кучке возможных претендентов на престол, а почему к тем десяткам невинных, которые ежедневно гибнут от кнута и розг, почему к ним у вас жалости нет?

Предложение об уничтожении всей царской фамилии обсуждалось долго и бурно. Все поддержали Пестеля. При своем мнении остался один Сергей Иванович. Затем Бестужев-Рюмин зачитал написанный им проект воззвания к русскому народу, которое предстояло объявить в первый день восстания.

Давыдов предложил добавить в конце воззвания слова: «Отныне Россия свободная!»

Воззвание приняли единогласно.

Перед тем, как сесть к обеденному столу, Пестель подошел к Муравьеву:

— Вы, Сергей Иванович, возглавите на юге все революционные войска. Можете назвать своих заместителей?

— Один вот здесь, — Муравьев кивком головы указал на Бестужева-Рюмина, который держал в руках кота и о чем-то говорил с Волконским. — А второй, я думаю, поручик Сухинов Иван Иванович…

За обеденным столом разговор возобновился. Сергей Иванович все пытался доказать Пестелю, что не надо ждать, пока начнут в Петербурге, а начинать самим здесь, на юге. Разумеется, надо иметь в виду и то обстоятельство, чтобы кто-либо из властолюбивых людей, имеющих влияние в армии, не присвоил себе исключительную власть.

И хотя Сергей Иванович говорил эти слова не Пестелю, а Бестужеву-Рюмину, но Пестель понял намек, решительно заявил:

— Я не желаю быть ни Вашингтоном, ни Бонапартом. После победы непременно удалюся от дел.

Не только Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин, но и некоторые другие деятели Северного общества побаивались Пестеля, приписывая ему бонапартизм, обвиняя в жестокости. На этой почве между Пестелем и Муравьевым-Апостолом иногда возникали споры. Сергей Иванович всегда был готов жертвовать собой, но приносить в жертву других не желал. Если он с трудом согласился на убийство императора, то категорически был против уничтожения всей царской фамилии. Однако перед логикой Пестеля он был бессилен.

Проницательный ум Пушкина разглядел в Пестеле человека необыкновенного. После первого знакомства с ним в Каменке Пушкин записал в своем дневнике: «Утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова… Мы с ним имели разговор метафизический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю».

Уже потом Пестелю, как и другим декабристам, после ареста и устного допроса вручили вопросные пункты для письменного ответа. Он ответил на них один раз, потом второй, а когда его вызвали для этой цели третий раз, он попросил лист бумаги и тут же, в заседании следственного комитета, написал для самого себя вопросные пункты.

— Вот, господа, — сказал он, — каким образом логически следует вести и раскрывать дело, если вы хотите получить удовлетворительные ответы.

Последний день приготовления к отъезду императора Александра и его жены на лечение в Таганрог вся дворцовая челядь не знала покоя: готовили экипажи, загружали провизию, укладывали наряды. Путь предстоял далекий.

С раннего утра граф Аракчеев находился у императора. Только ему он мог доверить государственные дела на время своего отсутствия. Хладнокровный и расчетливый, знавший все тайны императора, Аракчеев запоминал, а иногда записывал его указания. Он то и дело поглаживал ладонью подстриженные ежиком волосы, иногда хмурил мутные злые глаза.

Спросив разрешения, в кабинет вошел флигель-адъютант и доложил, что во дворец доставлен унтер-офицер Шервуд.