Фока Бурлачук - Черниговского полка поручик

Покрытые соломой хатки, казавшиеся прежде такими милыми, теперь наталкивали на грустные размышления.

Борьба против иноземных захватчиков, пытавшихся раздавить Россию, возбудила в русском народе чувство горячего патриотизма; разгром врага поднял национальное самосознание. Все надеялись, что героизм, проявленный народом в войне, наконец-то будет вознагражден отменой ненавистного крепостного права.

Солдаты жили надеждой, что теперь-то царь сократит срок службы. Поговаривали о земельке. И хотя войска Наполеона были разгромлены, а славный русский фельдмаршал Кутузов уже лежал в могиле, — сердце его похоронили в Бунцлау, в том месте, где он скончался, — кто-то из солдат запел полюбившуюся песню про славного полководца:

— Прекратить! — прозвучал голос фельдфебеля.

Песня оборвалась.

В походном строю прославленного в битвах Лубенского полка ехал Сухинов с орденами и ранами. Глядя на тяжелое состояние крестьян, он еще раз убеждался, что причиной этому — крепостной строй, рождающий нищету и бесправие.

С болью в сердце глядел Сухинов на пожилых солдат: у одних давно уже выросли и поженились дети, у других жизнь оставалась холостяцкой. Лучшие их годы забрала казарма и муштра. Перебирал в памяти фамилии тех, кто не раз отличился в боях, и думал: хотя бы им уменьшили срок службы лет на пять. В те дни было много разговоров о якобы готовившейся реформе. Не только солдаты — весь народ ждал перемен. Но император Александр I после победы издал манифест, в котором объявлялись награды знати и благодарности разным сословиям. «Народу же нашему, — говорилось в манифесте, — вознаграждение воздастся от бога…»

«Дешево, очень дешево заплатил царь за нашу кровь», — не раз слышал Сухинов, как говорили солдаты.

Однажды на привале к нему подошел Остап Ноженко, который был дважды ранен в боях, считался солдатом отменной храбрости.

— Ваше благородие, скажите, бога ради: почему во Франции нет крепостных, а мы их разбили? Вот я и думаю, может, мы зря воевали?

— Боги праведные… От кого я слышу. Ты ли это, Остап? Мы спасли отечество, а бог даст — и у нас будет облегчение. Сказывают, у императора уже прожект имеется…

— А не слыхали, что в нем? Вот бы земельки малость отрезали от помещиков. Да и срок службы больно большой…

Многие еще долго верили слухам, что царь даровал послабления, но их кто-то «украл».

Вскоре после возвращения из Франции Сухинов встретился с Иваном Якушкиным, который только что возвратился из Петербурга.

— Ты, Ваня, наверно, мешок новостей привез? — спросил у Якушкина.

— То, что я тебе расскажу, дорогой, в мешок не поместишь. Вот послушай. — И взял под руку Сухинова, отвел в сторону, продолжил: — Я попал в Петербург во время, когда туда возвращалась 1-я гвардейская дивизия из Парижа. Людей собралось много. Мы стояли недалеко от золотой кареты, в которой сидела императрица Мария Федоровна… Наконец показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую он уже готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались, но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и с обнаженной шпагой бросился на бегущего. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая, однако ж, не могла видеть мыши, не бросившись на нее…

Якушкин, закончив свой рассказ, протер платком вспотевший лоб и, глядя в сторону, спросил у Сухинова:

— Ты, мне помнится, також обожествлял нашего императора?

— Заблуждался, как и многие. Теперь-то я знаю, что даже твое сравнение его с кошкой — плохое сравнение. Скорее он шакал, как и его подручные.

Многие офицеры, побывавшие за границей, сравнивали жизнь собственного народа с жизнью в Европе и находили много несправедливости, деспотизма и бесправия у себя дома. И хотя сами они были выходцами из дворян, являлись представителями русской аристократии, не могли остаться равнодушными к позорному крепостному строю. Они мечтали о свободе для народа, считая, что добыть эту свободу возможно только путем «военной революции», без участия самого народа.

Вскоре после войны из небольшой группы единомышленников в Петербурге родилась и начала расти революционная организация «Союз спасения», или «Союз истинных и верных сынов отечества». У ее колыбели стояли Никита и Александр Муравьевы, Фонвизин, Якушкин, Пестель, Трубецкой и Лунин. Они вербовали новых членов, думали над новыми формами государственного правления, готовились к свержению самодержавия…

Сухинов, решивший, что он свой солдатский долг выполнил, с болью в сердце оставляет военную службу. Но случилось так, что по пути на родину ему повстречался командир Изюмского гусарского полка граф Тимонин. Завязалась беседа. Графу понравился высокий, стройный офицер с проницательными глазами и весьма здравыми суждениями. Узнав от Сухинова, что его ждет дома, граф удивился:

— Надо же — семь братьев! А позвольте узнать, сколько душ крепостных у отца?

— Четыре…

Граф весело расхохотался.

— Нет, любезный, нечего вам дома делать. Поедем-ка, сударь, ко мне в полк. Вас ждет прекрасное будущее…

Пока ехали, Иван раздумывал. Дома его, конечно, никто не ждал. Отцу было трудно жить. Нищета выглядывала изо всех углов. Семья, как говорил он тогда, «терпела много нужды». Мачехе его приезд не улыбался. А граф тем временем ласково говорил:

— Ах, как вам идет гусарская форма! Да еще с орденами. Нет, нет, я вас не отпущу…

Наконец Сухинов согласился. А год спустя его перевели в Черниговский полк, расквартированный в селах на Киевщине и в уездном городке Василькове, от которого до села Гребенки, где жил друг и кум Сухинова Станислав Шалацкий, бывший эконом графини Браницкой, рукой подать.

Гребенки манили Ивана по другой причине. Там жила его любимая девушка Катя. Стройная, с черными застенчивыми глазами. Познакомились они прошлым летом на квартире Шалацких. До этого жена Шалацкого Вера уже не раз напоминала:

— Иван Иванович, скоро я познакомлю вас с Катей. Она учится в Киеве. На лето приедет сюда. Какая это замечательная девушка, — при этих словах Вера поворачивалась к мужу, спрашивала: — Стасик, верно я говорю?

Станислав Антонович улыбался и каждый раз повторял почти одно и то же:

— Если бы я ее увидел раньше, тебе, Верочка, не быть бы моей женой. — И вполне серьезно добавлял: — Умница превеликая и красавица отменная. Тебе подстать, Ваня, но, как говорят, на вкус и на цвет товарища нет…