Вениамин Шалагинов - Кафа

Щелкнули щипчики.

Отделив вершинку фитиля, Мышецкий погружается у окна в гнутую венскую качалку — устало, глубоко, низко.

Нельзя зажигать сразу три свечи, думает он, это к смерти. А если чья-то смерть нравственна? Нет, быть нравственной она не может. Но ведь может быть необходимой, смерть против смерти. В армейской группе Вержбицкого три свечи зажигают над смертным приговором. Если, вернувшись из совещательной, главный судья нашаривает в карманах зажигалку, в зале пропадают все звуки. Общий свет погашен, и над руками председателя, над листом приговора — зловещий трезубец, три языка пламени на чугунной ноге. Что это? Дешевая игра в ужасы? Шарлатанство и мистика? Беззаконие? Все стало другим, и я уже спрашиваю по-другому: разве это не присяга защищать жизнь, дыхание ребенка, разве это не гимн яви живой? Нет, конечно, нет! Ты встаешь в позу, ты нечестен перед собой, Глеб!

Вытянув далеко вперед прямые в коленях ноги, Мышецкий ищет папироской стоящую на подоконнике пепельницу.

Он учил меня смешивать краски, думает Мышецкий. Я смешивал краски и каждое его слово, улыбку, жест воспринимал, как откровение и озарение. «Когда себя сравню я с богом, мой гений молнией сверкнет». Эти слова за него и для него я писал не дыша, как молитву, он был для меня воплощением гения, который все знает и все может. Но вот он в роли просящего: «Отставьте смертную казнь, Глеб!». И я вижу: он ничего не знает. Неведение в главном делает его слепым. Милостивый государь, Савва Андреич, разве ваше (как и мое) воображение может представить косаря, который поднял бы над лугом им же скошенную траву? Я не маг. Я только кошу, не больше. Да и захочет ли человек, бездумно преданный России, простить Кафу, фанатичку, от чужой, враждебной веры? Впрочем, есть. Это господин Глотов. Уже в ночь процесса он приказал оставить открытой дверцу тюремной кареты. Кафа оказалась тет-а-тет со свободой, но заподозрила козни, и благоразумие вернуло ее за решетку. О, этот господин Ххо. Подстраивая побег при обстоятельствах загадочных, невероятных, а потому и в высшей степени коварных, господин прокурор засылает к большевикам микроб подозрительности, клетку рака. Свои же обвинят Кафу в измене, и свои же казнят ее. А сыщики, будто при вспышке магния, увидят все гнездо, и тогда разор и кара не пощадят ни одного красного. Мне неприятна эта уловка, от нее попахивает краплеными картами шулера, но если уж говорить начистоту, только такое освобождение и мыслимо для Кафы.

И все-таки мне ее жаль.

Вернувшись к столу, Мышецкий стучит большими портновскими ножницами.

На зеленое сукно в старых темных пятнах вина ложатся газетные вырезки: указы, приказы, грамоты, речи и декларации Колчака, сообщения его штабов о военных действиях, хроника. Открыв флакончик с гуммиарабиком, он наклеивает на страницу маленькую заметку: две строки из «Правительственного вестника»:

«Советская власть переименовала г. Симбирск, родину Ленина, в город Ленинбург» [8] Утка, печатавшаяся в «Правительственном вестнике», официозе Колчака. .

В город Ленинбург, думает Мышецкий. Метаморфоза по меньшей мере любопытна: города России приобретают немецкое звучание. А как же в таком случае будет поступлено с Петроградом? Возврат к петровской транскрипции: Санкт-Петербург? Или что-то другое на сей же манер?

Наклеивая следующую заплатку, он припоминает, что письмоводитель военной прокуратуры должен был положить ему в портфель рисунки, изъятые у Кафы в день суда.

Ленинбург, Ленинбург?..

Совдепия поворачивает к откровенной неметчине.

А что же Кафа, эта азиатка с гривой дикой степной лошади!.. Глотов, Глотов! Он и не знает, конечно, что и его пошлое оригинальничанье может создавать порой нечто запоминающееся. Что же Кафа? Что малюет, чему поклоняется? Как она сказала? Мне мое так же дорого, как и Ван Гогу его.

Нда-с, милейший Глеб, вас, похоже, разбирает любопытство. Что ж, протянем руку к портфелю...

Рисунок сделан гуашью.

У нижней кромки — название. Очень бледное и смутное, будто водили одной водой: «Мать».

Но матери нет. Есть ее рука, только рука, подложенная под блаженную мордашку спящего малыша. И есть тишина, есть охраняемый ею покой. «Я тут. Спи, спи, мальчишка».

Мышецкий ловит себя на том, что мысленно повторяет эти слова. Кто-то сказал, что бог любит птиц, иначе бы он не дал им крылья ангела. Но он еще больше любит детей, иначе он не поставил бы к их изголовью самого нежного и самого преданного ангела: мать, готовую ради этого покоя и этого дыхания на муки и смерть. Тут не только ее рука, тут вся она. Вся и во всем. И в действительном, и в воображаемом. В улыбке, которой отвечает ей мальчишка, в том, что эта улыбка сквозь сон, что она постоянна, непрерывна, благодарна и счастлива. Мать любуется сыном. Матери нет, но есть ее любование. Нежное и тоже счастливое, оно осияло все, что он видит. Оно вещественно. Не догадка, а материя.

Поднявшись, он снова идет к свече. Щипчики поймали фитиль. Пламя качнулось. Сильнее пахнуло воском, и горелый червячок упал на бумажную салфетку, мгновенно обволакиваясь масляным пятнышком.

Что это? Что?

Конечно, самые впечатляющие шедевры рождаются при нас. Искусство минувших эпох изумляет, завораживает, но не ведет. Ведет, толкает к подражанию, становится модой, всесильным и беспощадным повелителем то искусство, которое творят живущие. Творца обступают современные шедевры. И красота, которую они воплощают, становится отрадной и губительной. Это сладкий яд. Новая красота надевает на ваши руки кандалы подражания и зависимости. Даже детская душа, свободная от высоких ценителей — что скажут, как примут, — несет на себе вековой груз принятого и обязательного. Груз этот приходит к ней, к детской творящей душе с вашей кровью как неосознаваемое желание делать так, как делают другие. Лучшее уже есть! Никто еще не понимал свои опыты как откровение не бывшего прежде, как начало, новую эпоху.

Это же не похоже ни на что. Непохоже и необъяснимо.

Ну, ну, Глебушка! Ты сед и повидал всякого. Приглядись. Перед тобой дикарские штучки. Игра без мысли. Варварство.

Истонченное, изяществующее искусство, уставшее, бессильное, всегда обращалось к могучему варвару, ища в нем свое будущее. Ты восхищен потому, что в тебе говорит эта усталость. Новых шедевров нет, нарушен извечный закон восхождения к вершинам, и ты обманываешься призраком.

В комнату застенчиво входит брусничка рассвета. Помазала фаски рам, подрозовила воздух, папиросный дымок над Мышецким, салфетку на стакане холодного чая. Часы отвечают на эту перемену солидным нарастающим жужжанием, и начинается бой. Золотые гири в стеклянном домике — одна выше, другая ниже — выступили из темноты и теперь посвечивают по-утреннему приветливо и молодо.