Вениамин Шалагинов - Кафа

Несет от солдатского нужника.

Пьяная песня.

Пьяный кураж.

Притворно взвизгнула девчонка. Хохотнула другая.

— Га-га-га, — зашелся кто-то в хрипатом басовом смехе.

Принявши от Глотова накидку Мышецкой, гардеробщик, отставной канонир на деревянной ноге, с английской медалью, долго ищет место на вешалке. Из зала через коридор и открытые двери слышен голос, читающий стихи. Голос глубок, чист, звенящ и печален. Подыгрывающий ему рояль полон раздумья и обреченности.

Когда, сопровождаемая Глотовым, Варвара Алексевна вносит в зал свои красивые руки, улыбку и запах амбры, мелодекламатор уже отступает за кулисы, мелко и часто кланяется и почти плачет — лицо его искажено и выражает растроганность и страдание. И тотчас же — оглушающий удар по гроссбарабану, и на сцену живым чудом выходит на руках девчонка с задранными кверху обольстительными голыми ножками в черных лаковых туфельках. В зале моментально останавливается все, что двигалось и говорилось. Плывущая в синем дыме, галдящая, наполовину нетрезвая офицерня замирает, как тигр перед прыжком на косулю.

Белые запудренные ножки делают ижицу, меняются местами, потом следует мягкий мгновенный мах, и под огнями рампы возникает профиль курносой девчонки, удивительно милой, гибкой, как сама гуттаперча, отпетой и манящей.

На ней трико черного бисера.

Белые перчатки с уродливо длинными пустыми пальцами.

А на ложбинке, которую бог придумал с явным намерением отделить одну грудь от другой, — белая бумажная роза.

Тигр все еще не дышит.

— Кафа! — шепчет Варвара Алексевна явную нелепицу и поднимает глаза на Глотова.

Глотов протестующе хмурится.

А девчонка уже сдернула с рук белые перчатки, швырнула их в зал, прищелкнула над головой пальцами обеих рук и, воинственно выгнувшись, запела приглушенно, кокетливо и вроде бы нехотя, через большую силу:

Девчонка еще поет, дразнит, а в направлении сцены уже летит казнящий закон в образе чиновника, облаченного в линялый старозаветный мундир, каковые были в ходу у губернских секретарей и титулярных советников лет сто назад.

Фалды реют.

Тараканьи усы нацелены, как пики.

Над головой вскинута тощая папка с болтающимися завязками.

— Зап-ре-ща-ю! Эт-то без-нравствен-но! Зап-ре-ща-ю!

Тигр выгнул спину и тут же просветленно вильнул хвостом: спектакль! Никакой это не чиновник! Никакой это не блюститель нравственности! Сценка придумана и разыграна!

— Ур-рр-а, ур-рр-а-а!

Тараканьи усы сдернуты с лица мнимого чиновника, и вот они уже на хорошенькой мордашке. Девчонка — заправский вояка. Пряма, как палка и на бисерном ее боку — полицейская шаблюка в ножнах на колесике.

Ать, два, ать, два.

Белые запудренные ножки ломаются в комичном гусином шаге.

И на весь зал, теперь уже отчаянно громко, а не приглушенно:

Зал отзывается ревом. Стучат об пол каблуки и шашки. Ухают ладоши. В синее дымное над головой взлетела, кувыркаясь, фуражка дежурного.

— Как жаль, что я не могу постучать шашкой, — говорит Глотов, глядя на ласкового зверька в бисерной шкурке, и, обернувшись за поддержкой к Варваре Алексевне, заметно тушуется. — Что это? Слезы?

Варвара Алексевна отводит лицо в сторону и, открыв сумочку, ищет платок. Воздух наполняется одуряющим ароматом амбры...

— Вас шокирует эта сцена? Успокойтесь, дорогая. Тот, кто носит оружие и готов погибнуть от оружия, хотел бы получить что-то поострее французской мелодрамы.

— Хочу домой, — говорит Варвара Алексевна, доставая платок. — Надеюсь, проводите?

— Разумеется, дорогая. Впрочем...

Щелкает крышка часов.

— Шофер будет через час с минутами. И нам, естественно, разумнее всего провести это время за чашечкой кофе. Ваш рыцарь с вами. Пойдемте?

Офицерский клуб разместился в длинной одноэтажной казарме, построенной здесь еще в царствование Николая Первого. Тогда вокруг шумела неоглядная тайга, небо было маленьким, а колокольчик ямщика, если ему случалось катиться по Московскому тракту, увязал и глох уже за первыми соснами. Десятилетиями здесь жгли лес. Небо открывалось шире. Увиделась Большая река и горный кряж в кедраче. Прошла мимо железная дорога, и тогда этапная казарма тюремного ведомства стала рабочей. Потом просто казармой. А с недавних пор и офицерским клубом. Для новой жизни ее не перестраивали и не украшали бонбоньерками модерна: русский кирпич так и остался русским кирпичом. Только к восточной стене приставили рубленный топором большеоконный дом с громадным салоном и семью кабинетами. В адресной книге Городищ все это называется рестораном. Те же, кто любит слова попышнее и позначительней, знают и полное его имя — «Под золотым орлом». В общем салоне здесь кутит армейская мелюзга, «пшено» с мелкой россыпью на погоне. У кого же погон гол и широк или же украшен звездами покрупнее, уединяются в кабинетах, шлепают картами или разводят амуры с милейшими красавицами гарнизона.

Прикрывши за собой дверь кабинета, Глотов на миг останавливается за спиной Варвары Алексевны.

— Кажется, я видела сейчас Глеба, — говорит она, не оборачиваясь, и медленно идет к столу.

Руки ее в золоте, в камнях цвета рыжего дыма, ложатся на стол, ладонь на ладонь. Они устало вытянуты. В них жалоба и безнадежное отчаяние.

— Вы ребенок, — говорит Глотов, участливо склоняясь над нею и трогая за локти. — Маленький фантаст, который не просто боится теней, далеких голосов, ветра, ночной прихожей или темного зимнего окна. — Глотов слушает себя, течение своего гудящего бархатного голоса. — Страх делает для вас реальными все сказки, все книжки. Успокойтесь. Ни Кафы, ни Глеба тут нет.

— Хочу тишины.

Это не ответ Глотову.

Она глядит в зеркало на стене и просит тишины у самой себя.

— Хочу тишины, — повторяет она. — Тихих голосов. Чувств, красивых и чистых. И музыки. Которая, как пасхальный звон, приближала бы человека к богу.

— Ну, это уже совсем монастырь! — Глотов морщится. — Вы земная. Дивная, потому что земная. Развлечения, глоток доброго вина, настойчивое мужское внимание — простите за прямоту — разве все это претило вам когда-нибудь? Вы мой друг, мое божество, и я спрашиваю вас: почему вы другая?

Мышецкая видит в зеркале распростершегося над нею благополучного холеного джентльмена, подчеркивающий это благополучие шпагатик пробора, вызывающую элегантность его манер и костюма. Высвобождая из его рук локти, она делает движение, будто ей зябко.

— Почему? Да потому, что я баба. Впечатлительная и ветреная. Глеб уверяет, что и в картинах, которые я пишу, я прежде всего баба. Да не стойте же, ради бога, за моей спиной!