Вениамин Шалагинов - Кафа

Глотов обращает почтительно улыбающееся лицо на ее отражение в зеркале, обходит стол, удобно устраивается на стуле и достает из жилетного кармана футляр с серебряными ножничками, чтобы обрезать сигару.

— Глоток доброго вина? — спрашивает Мышецкая. — Что ж, распорядитесь. Да, чего я боюсь? Зимнего окна? Трубочиста? Мы стоим под каркающей вороной — помните? — а по насыпи неслышными шагами, как в кино, ходит со своей дудкой стрелочник-горилла. Это — оборотень. Это — агент смерти, думаю я. И мне очень страшно. Хандра, дамская мнительность? Убейте меня, но это не стрелочник, это царь Кучум, татарщина, ежеминутно готовая к ножу и к огню. Помню один из ваших перлов: вся мастеровщина, все рабочие красны от рождения. Я боюсь красных, но это еще полстраха. Я боюсь неопределенности. Боюсь хаоса. И это уже больше, чем страх. Кычака приговаривают к каторге, а господин Рамю покупает его у вас, как... как галошу. Кто же после этого мой враг? Рамю? Кычак? Вы? Простите, Николас, я не в себе.

— Вам Могло бы помочь слово политика, моя прелесть. Знаете ли вы по-настоящему это слово? Умудренные опытом видят за ним вещи тонкие, многозначительные и даже противоречивые.

Глотов переводит улыбку с лица собеседницы на горящую спичку и с той же улыбкой раскуривает сигару.

— Слово, которое означает и подлое и святое, я знаю, — отзывается Варвара Алексевна. — Но что объясняет оно, как делит людей на таких и на этаких? Никак. Мне говорят: Кафа — твой враг, красные — твоя погибель. Но кто же мои друзья, мои защитники? Те, что визжат при одном виде голых ножек? Это мои защитники? Не торопитесь говорить да, господин прокурор! Они присягали богу и людям, но это не защитники. Это разрушители и устранители — нечто жестокое, темное, волосатое. Вглядитесь! На их пиках живые головы ваших сограждан.

— Мило! Очень мило!

К форточке спешит нежное колечко дыма, меняющее свои очертания, как медуза. Возможно, к нему-то и обращены восхищения Глотова.

— Мило? Вам нужны факты? Тогда берегитесь!

Варвара Алексевна устремляется к двери и открывает ее.

— Вон столик, — показывает она взглядом в темный коридор, пропахший стоялым запахом кавалерийских попон и карболки. — Да подойдите же поближе! Вон пианино, видите? Потом вешалка. И краешек стола с телефоном — говорят, это стол дежурного: Верно? Раз, два, три. У стола трое. Так вот тот, у которого на боку деревяшка... Да глядите же, он еще чиркает спичкой.

— Я наблюдаю вас в новом качестве, и мне грустно, — говорит Глотов.

Решительным движением он прикрывает дверь и не сразу отпускает ручку.

— Это убийца! — говорит Мышецкая. — Слышите, Николас, это убийца!

— Каждый солдат — убийца, моя прелесть. Попробуйте, однако, взглянуть на вещи без красной ретуши. Ни я, ни гуманнейший Глеб, я думаю, не прибегли бы в подобной ситуации к крайним мерам. Но чувство долга, как, впрочем, и чувствительность к обидам, различно у разных людей. Мальчишки не подчиняются приказанию начальника конного разъезда. Он требует прекратить чтение листовки, наклеенной на заборе. Мальчишки дерзят. Задеты престиж и честь офицера и власти...

— Убийца, убийца, убийца, — Мышецкая зажимает уши руками.

— Потом назначено следствие, — Глотов увлечен новым нежным колечком, которое, как и предыдущее, подражает медузе. — И если я найду...

— Ничего вы не найдете!

— Мрачная гипотеза.

— Истина, господин прокурор. Беспощадная истина.

Мгновенно лишенная теней комната наполнилась нестерпимо ярким трепещущим светом, и тотчас же кто-то на улице потащил по булыжинам глухо ворчащее кровельное железо.

— Бог приближает грозу. — Мышецкая в тревоге оглядывается на окно.

— Конец, конец разговорам! — Глотов ищет за гардиной кнопку звонка, чтобы потребовать официанта с заказанным ужином. — После того, как сэр Гладстон закончил победой свою лучшую полемику, — благоволите, моя прелесть, принять это на свой счет... Словом, да здравствует королевская кухня!

Появившийся в комнате официант, с черной шелковой бабочкой на манишке и в солдатских сапогах, поочередно улыбается Глотову и его гостье и ставит на стол фарфоровый графин о четырех углах с разбавленным маньчжурским спиртом, жареное мясо, рыжики, моченую бруснику и, совсем уже невероятные для здешних широт, кокосовые орехи: это лакомство доставляют в Городища той же дорогой, что и маньчжурский спирт.

— А кофе? — спрашивает Мышецкая Глотова.

— Пренепременно, мадам, пренепременно! — отвечает за него официант и почему-то прячет поднос за спину, продолжая улыбаться, и пятится за дверь.

Желание видеть перед собой чашечку дымящегося кофе недолговечно и уже вскоре оставляет госпожу Мышецкую. Выпита рюмка. Вторая. Жареное мясо, доставленное из штабной кухни чехословацкого эшелона — он тут же, под окнами, — чуточку пряно от избытка душистого горошка, зато сочно и нежно и чем-то напоминает кухню ресторанов Петербурга.

Глотов расшалился, как мальчик. Поет. Каламбурит.

Читает стихи, пристукивая ладонью по столу:

Незаметно для себя госпожа Мышецкая впадает в тот полудружеский, порою фривольный тон, который с неких пор стал привычным для ее отношений с Глотовым. И когда близко у ее глаз возникает его возбужденное желанием лицо, она лишь смеется в нос и слабо упирается ему в грудь неуверенными, не получившими твердого приказа руками:

— Оборона, оборона!

Предметы вокруг снова теряют свои тени. Свет возникает одновременно во всех окнах — слепящая, в дрожи, сирень — и Мышецкая без удивления, как должное, видит теперь то, чего не видела, чего, кажется, и не было в комнате: этажерку без книг с гипсовой фигуркой извозчика в цилиндре, зонтик, медный подсвечник на подоконнике, кого-то в раме, павлинье перо в бутылке из-под рябиновой. Небо гремит, лопается, а вода из переполненных желобов обвалом срывается на карнизы, не льется, а сыплется, щелкая по дереву с таким отчетливым звуком, будто кто-то за окном ломает о колено лучину.

— Я погашу электричество, — говорит Глотов. — Домашний свет зовет молнию. Или вы не верите этому наблюдению?

Мышецкая молчит. Она поднимается, чтобы отойти в глубь комнаты от распахнутого и оттого страшного, шлепающего водой окна, и в мгновенно наступившей тишине натыкается на руки, слишком уверенные и слишком определенные в своем желании.

— Не надо! — говорит она. — Мне страшно.

— Ну, ну...

Такого тона в этом голосе она не слышала. Так говорят, по-видимому, с женщиной, встречаемой впервые, чужой, незнакомой, которая обязана к уступчивости и должна делать, что скажут, и так, как скажут.