Вениамин Шалагинов - Кафа

— А хто ж там еще? Энта? — Канонир целит глазами на белую бумажную розу. — Значит, не будить? Сама подниметси?

Не отвечая, Глотов с улыбкой кладет на клеенку еще две бумажки.

На следующий день Мышецкий был на параде, молебне и рауте. Домой он вернулся в заметном подпитии и, не заходя к Вареньке, прошел к себе в кабинет, выкурил папиросу и стал подклеивать в дневник телеграммы, частью не первой свежести, так как телеграмм было много, а времени мало и на страницах дневника они поселялись с опозданием. Снабженные коротенькими заголовками, они звучали сейчас, как перепев одной и той же восторженной реляции. Если же говорить честно, это уже был день вчерашний.

Верховный правитель и его Совет министров. Декларация:

Граждане! Доблестные армии Российского правительства продвигаются в пределы Европейской России....

Генерал Деникин, главнокомандующий вооруженными силами на юге России. Приказ:

...русские армии неудержимо движутся вперед к сердцу России. Спасение нашей Родины заключается в единой верховной власти и нераздельном с ним едином верховном командовании. Исходя из этого глубокого убеждения и ставя превыше всего ее счастье, я подчиняюсь адмиралу Колчаку, как верховному правителю русского государства и верховному главнокомандующему русскими армиями. Да благословит господь его крестный путь, да дарует спасение России!

Верховный правитель генералу Деникину. Телеграмма:

С чувством глубокого волнения приветствую Ваше патриотическое решение, продиктованное Вам истинно государственной мудростью. Вы в пору государственного распада и морального разложения великого народа выступили под стягом единой России. Ныне Вашим решением Вы подаете новый пример солдата и гражданина, превыше всего ставящего благо Родины и ее исторических судеб. В великом подвиге служения Вашего России да поможет Вам бог!

Барон А. П. Шлиппенбах, Е. А. Жданов, А. В. Коробко, члены Совета объединения несоциалистических общественных деятелей. Приветствие Верховному правителю:

...самоотверженная любовь к отчизне побудила Вас принять на себя бремя верховной власти... Блестящие успехи, достигнутые нашей возрождающейся армией, руководимой Вами, подтверждают правду, которая легла в основу Вашего решения и Вашей уверенности.

Жорж Бенжамен Клемансо, министр-председатель Франции генералу Жанену. Телеграмма.

Благоволите передать адмиралу Колчаку мои поздравления по случаю блестящих побед, одержанных его войсками на фронтах Восточной России. Я не сомневаюсь, что Сибирская Армия под руководством своих выдающихся вождей... осуществит ту цель освобождения России, которую мы себе поставили.

Он сидел в кресле.

А над столом, вытянув шею и с любопытством заглядывая в дневник, возвышался глиняный сосуд в виде кегли. Подле стояла полная коньячная рюмка. И монпансье «Ландрин» в жестяной коробке.

На душе было муторно. Катаная свеча раздражающе пахла горелой тряпкой. Медом, лесом и тряпкой. Пальцы скрючивал гуммиарабик, и, когда он барабанил ими по подлокотнику, они стучали, как деревянные. Противно! Лунный квадрат у его ног почему-то дымился, а тень герани была лохматой, с одним необыкновенно ярким мерцающим глазом, и Мышецкий думал, что это Вий. Именно таким лохматым, горбатым и бесформенным, с одним маленьким, как у свиньи, сверлящим бриллиантовым глазом мерещился он ему в детстве — самое страшное, что создавало тогда его воображение.

Часы ударили четверть. Он глянул на дневник и тотчас же понял, что гнетут его не свеча и не деревянные пальцы. Деникин тянет Колчаку руку через города и губернии, занятые красными. Колчак, в свою очередь, тянет руку Деникину, через те же города и губернии. Что это? Святой союз? Единение? Русь, вздымающаяся из пепла? Ложь! Такое же эфемерное и зыбкое, как и бриллиантовый глаз, созданный свечением луны, тенью и воображением. Рука Деникина — жест. Пустой, корыстный, тонко рассчитанный. За жестом этим — ничего, кроме желания прибавить злой воли и решимости собственной армии. Вождь Юга становится в широко афишированное подчинение потому, что оно НЕВОЗМОЖНО. Меж белыми армиями — неодолимый бушующий океан красных. Не будь его, Деникин рвался бы не в чужое подчинение, а к шапке Мономаха, и, надо думать, с такой же яростью, как и его дальневосточный собрат, тупица Семенов.

Потом он думал о Кафе, о Вареньке, о ее странном романе с Николаем Николаевичем, а глиняная кегля то и дело склонялась над рюмкой, пока вдруг не выяснилось, что она пуста.

Как переменчиво военное счастье! Совсем недавно эти депеши, эти приказы и приветствия являли собою день настоящий. Они обещали неизбежный, скорый и полный триумф белого оружия. Пьянили видением мира и тишины. Настраиваясь тогда на этот лад, Мышецкий почему-то рисовал себе одну и ту же убогую и, вместе с тем, великую русскую картину: бестрепетный весенний день, лошадь в пахотной борозде, соха, сивая, сбитая набок, борода Льва Толстого. Теперь это видение истаяло, пропало, волны времени залили его мраком. Правда, Деникин и сейчас еще прокладывает, прорубает себе дорогу к столичным заставам, отслужен перед Москвой последний молебен, сочинена «московская директива», облетевшая прессу всех стран мира. Колчак же сник. Красные сшибли его с Уральских перевалов и теснят, вбивают в землю его войско.

«Правда, которая легла в основу Вашего решения и Вашей уверенности».

Что будет с ней, с этой правдой?

Что будет с Кафой? Могут ли военные перемены изменить ее судьбу? Ускорить или отменить казнь?

Мышецкий несколько смущен ходом своих размышлений. Правда, которой он предан, и Кафа, неистовая ее разрушительница, встали рядом, как два оберегаемых им блага.

Заскок какой-то, думает он и, усмехнувшись, тянется к кегле.

Старый художник просыпался раньше других в доме. Ночь не освежала его, и он подолгу сидел на краешке кровати, опустив ноги и жмурясь на ветхие шлепанцы из грубого шинельного сукна с задранными носами.

В буфете его ждала простокваша с корицей и сахарином.

Простокваша была чудесной. Он пил жадно и много и, сняв с гвоздя кизиловую трость на червленом серебряном сапожке, осторожно открывал двери: дом спал.

В эти минуты пустых дворов и дорог, тихих голосов и отчетливых звуков он шел по обыкновению серединой улицы. Трость в левой руке. Серебряный сапожок взрывал уплотнившуюся за ночь влажную от росы пыль. Возникал тонкий, щемящий душу запах первых капель дождя, и Савва Андреич думал о дожде, о земле, о том, что люди голодают, а кругом тиф и война. Бывало, он останавливался, что-то припоминая, и тогда спутницей его становилась суровая и вечная правда поэта: