Вениамин Шалагинов - Кафа

В детстве отец часто рисовал ей пряничную лошадку. Лошадка стояла боком на широких ногах, которые клиньями стекали к изящным маленьким копытцам, и удивленно таращила большой круглый глаз. Получалась она всякий раз одинаковая. Но девчонке это не докучало. И когда карандаш, протопав пунктиром все линии, предписанные скакуну природой и искусством, начинал творить хвост, а хвост этот летел вдоль земли и был вдвое длинней самой лошадки, она забирала у отца рисунок и мчалась на улицу показывать ребятишкам.

Сама же ничего не рисовала.

В кухне их дома, против двух спаренных окон, стоял верстак отца. Верстак был стар, его деревянный винт начинал крошиться, но то, что возникало с его участием, было молодо и красиво. Отец говорил, что хороший столяр получается из оконной рамы. Если ты вычертил раму и связал без единой щели и она, еще без клея, такая прочная и так хороша, будто вырезана из цельного дерева, значит ты столяр. В вагонном цехе депо Корней Батышев (как и его три брата — Алексей, Константин и Василий) менял обшиву на пульманах, починял рифленые двери, полки, столики, что-то точил, подновлял, подклеивал, полировал и редко делал новое. Новое он делал дома.

И чаще это были оконные рамы.

Случалось, к отцу приходили господа: инженер в блестящих штиблетах, с брелоком на жилете тонкого сукна, вальяжная дама в боа, чиновник. Они вносили с собой посторонний господский запах и оживление. Смахнувши с табуретки опилки, отец придвигал ее к заказчику, тот кивал, протирая очки или снимая шляпу, говорил вежливые слова, иногда садился. Начиналось таинство ряды. Девчонка по обыкновению вертелась тут же. И как только на верстаке или в руках отца появлялась денежная бумажка, а за оградой начинала стучать отъезжающая пролетка, она летела во двор, за матерью.

— Опять влез в хомут, нехристь! — ворчала мать, поднимаясь на крыльцо. — День на работе, ночь на работе... Ко всенощной некогда сходить.

Отец смеялся.

— Сооружу вот батюшке Азадону полированный гроб, как помрет. С калевочкой позатейливей. На точеных ножках. Вот тебе и прощение грехов. Ты бы, мать, лучше стаканчик налила.

— Дождемся, даст бог, святого праздника, тогда и налью.

А сама лезла рукой под какую-то из своих юбок, добывала ключ на железной цепочке, открывала шкаф, наливала отцу в стаканчик из пирамидальной бутылки с толстым наплывом орнамента и крестилась на дальний угол:

— Ну, с богом, Корнеюшка! Со Христом! Может, теперь и крышу покроем. Да вон и Ольгушке надо что-то на голову.

В дом приходили перемены. Отец теперь делал не рамы, не комод и даже не шкатулку красного дерева с обивкой внутри из пламенного шемаханского шелка, а диво дивное: подвенечное, в кружевах, нежное пышное платье для нового дома, узорчатые ставни, наличники, наклады для ворот, калиток, подзоры, причелины. Чтобы видеть, как это все рождается, Ольга пристраивалась вечерами на краешке печи и читала книжку. Читала и глазела. Спаренные окна были синими или черными в белых звездах. Негромким, тупым стуком дятла, каким-то заветным и таинственным, постукивала киянка по черенку долотца. Фуганок летел по доске с удалым протяжным посвистом, выдувал, выдавливал за верстак длинную атласную стружку. Вздыхала пила-змейка. Ее тонкая стальная ниточка ходила по отвесу то прямо, то криво, толчками струились на пол влажные от смолы, теплые опилки, росла горка, порой столь же правильная, какую можно видеть только в стеклянной колбочке песочных часов. Пахло стружкой, опилками, паром горячего клея, лаком, политурой и еще сигарой из какой-то смолы, которую отец зажигал спичкой и потом закапывал торцы капельками, что стекали с ее плавящегося кончика.

Отца Ольга не видела: под потолком, на петлях из ошиновочного железа висела люлька с красным кровельным тесом, с брусьями, досками, рейками мореного кедра, дуба, ясеня, карельской березы... Но руки отца, рубанок, коловорот, долото, «сигара» — все это было на виду. Вот над доской повис плоский плотничий карандаш. Пунктирная линия побежала и замкнулась. И стала кедровой шишкой. Снова побежала, и теперь под шишкой — ветвь с длинной, мохнато торчащей хвоей. Потом саранка. Чашечка ее открыта солнцу, лепестки изогнуты до самого стебля. Тычинки преувеличены, удлинены, и оттого бутон саранки кажется мордашкой какого-то усатого смешного и очень милого зверька. Руки исчезли. Стукнула дверца шкафа, и на верстак, рядом с ветвью кедра, с саранкой, легли рядком клюкарзы, гейсмусы, церазики. Нет, это не стамески для резьбы по ясеню, дубу, березе, это маги, чудодеи, колдовская сила которых творит из мертвого мореного дерева живые цветы, рощи, топольники, обвислые кисти инея, солнце. Клюкарзы! Гейсмусы! Церазики! Какие у этих магов красивые, гордые, неземные имена, как хорошо, что она, Ольга, знает их и что они послушно выходят на ее зов из черного окна в своих угластых горностаевых шапочках, в мантиях, в сапожках начальника станции. И как отрадно шуршат стружками. Или эти осенние листья? Вот, кажется, застучал дятел. Конечно, конечно, так он приветствует магов, это его песня,.. Ведь он тоже добрый...

Книжка скользнула по колену, задела за лесенку, замелькали, открываясь, странички.

И плюх на пол!

Маги тотчас же столпились у печки, у ее ног, и заговорили вразнобой тревожными голосами. Выходит, они говорят, как буряты.

А кто это? Отец?

Как он пробился через их толпу?

Куда он несет меня?

В постель?

Нет, нет, спать я не хочу!

Еще раз я скажу одно имя, и все, все поймут, как оно красиво:

— Це-ра-зик!

Ну что, правда?

Наконец наступает праздник Украшения.

Это всегда был воскресный день, и начинался он нещадным тележным скрипом. Во двор Батышевых въезжали ломовые подводы, с крутоплечими, королевского величия, ломовиками. Они были перепоясаны красными и синими кушаками, одеты в необъятные шаровары, в шляпах д’Артаньяна, в сапогах-бахилах с короткими голяшками, подкладкой наружу. Отец, выряженный в праздничное, в белой рубашке с пояском, показывал, что и где брать и как ставить на подводу. Из кухни, из-под навеса, ломовики выносили полотнища ворот и калиток, наклады для вереи, ставни, карнизы, причелины, что закроют кружевами торцы слег на крыше. Они делали это с таким вниманием и с такой предосторожностью, будто весь этот декор был из тончайшего китайского фарфора. Обвязывая, подкладывали под веревки рогожные мешки, тряпки, а трогаясь, брали лошадей под уздцы, чтобы не тряхнуть на мосточке или не попасть колесом в ямку.

Первую зиму Ольга училась в недостроенной школе. На красной кирпичной трубе уже сидел железный петушок, а вот ставней не было. Не было и крыльца. В классах до одурения пахло лиственницей, из пазов торчал мох, некрашеный пол скоблили ножиком. Но вот подошло лето. Школьный двор побрызгали с метлы, подмели до последней соринки, и в пределы его вступил торжественный караван ломовщины под предводительством отца. Подошли его братья, бравые молодцы в таких же, как у Корнея, легких праздничных рубашках. Пока ломовики развязывали и снимали кладь, все четверо курили на бревнышке. Отец что-то говорил, показывал на дом папироской. Потом поднялись и стали навешивать ворота на верейные крючья.