Вениамин Шалагинов - Кафа

— Будут смотрины, — заключил Тельберг и, придвинув к себе карту Сибири, принялся перечеркивать города крестиками. — Иркутск. Затем? Томск, разумеется? Дальше Красноярск, Новониколаевск, Ачинск и, пожалуй, Городища... В этих городах мы устроим громкие публичные процессы с самым щепетильным следованием формам права. Картины библейского правосудия под вековыми кедрами. Чуточку, на толщину волоса, мы даже отступим от ограничений военного времени. В канун же суда арестанты получат... ну, подобие тюремного комфорта, что ли... И обо всем этом прочтут на Западе, так как в залах судов мы предполагаем видеть представителей дружественной нам прессы... Маленькая фальшь, конечно, но святая. И нужна она не столько нам, сколько им. Нашим друзьям. Впрочем, и нам, разумеется. Веревочка-то общая.

Тельберг рассмеялся.

Маленькая фальшь господина Тельберга и привела Мишеля Рамю в камеру Кафы, а Кафа, увидев возможность работать, воспользовалась ею без колебаний.

С конвойным за спиной она прошла в допросную. У стола с ее арестантским делом и с горкой сводов российских в переплетах из грубой парусины стоял Мышецкий. С другого конца комнаты сияло одинокое окно, разлинованное литой решеткой, с фигуркой токующего глухаря в центре. Комната предназначалась для официальных свиданий с заключенными, и было странно, что привычных для тюрьмы запахов тут не было: пахло свежевымытыми полами и горячим хлебом. Хлеб лежал тут же, на табуретках, покрытых тряпками.

— Очень коротко, Батышева, — сказал Кафе Мышецкий. — То, что вы подали, используя право конфирмации, не есть просьба о помиловании. Это бессмысленный бунт и отчаяние.

— Только не отчаяние.

— Не возражайте, пожалуйста! Вы смелая женщина, и я, ваш обвинитель, готов подтвердить: рукой вашей управляла не слабость. Но для того, кто смотрит со стороны, — это отчаяние. Отчаяние и капитуляция.

— Не время ли, поручик, объяснить, зачем я здесь?

— Время, конечно. Обращение к Верховному предусмотрено для вас формами судопроизводства и носит строго определенное название — просьба о помиловании. Просьба, Батышева. Я не могу составить заключения по бумаге, которая не названа просьбой о помиловании и в которой вообще нет никакой просьбы. Да и тон...

Кафа усмехнулась.

— Господин Колчак, как знаете, адмирал, а не прощелыга. Перед ним дама. Воспитанный в правилах офицерской чести, он не откажет в великодушии.

— Вот стол и бумага, — сказал Мышецкий.

— Писать снова?

— В конце концов это для вас. Вы донельзя открыты и легкомысленны. В вашем положении легкомысленных писем не пишут.

— Понять мое положение вам не дано, поручик. — Во взгляде ее проступила монголинка и выразила холодную снисходительность. — В письме моем моя кровь. Потрудитесь говорить о нем с подобающим уважением.

— Простите. Но вы переходите дорогу, не желая взглянуть на скачущую лавину.

— Оставьте метафоры, поручик! Житейская осмотрительность — не единственное, чему следует человек. Да и в моем положении диктую я...

— Бесподобно! Теперь вы скажите: я — ваша судьба, не вы, а я определяю ваше будущее...

— Считайте, все это я уже сказала... А приведет вас ко мне в час расплаты ваш конвойный. Он против вас.

— Чистое сумасшествие!

— Вас ненавидят все.

— Кто это — все?

— Все люди.

За стеной, в надзирательской, играла балалайка, выделяя низким глухим тремоло чей-то удивительно задушевный женский голос. Балалайка заиграла громче, громче запела женщина, и теперь в допросную пробивались все слова песни:

Мышецкий приблизился к стене и постучал кулаком. Голос стал тише, зато балалайка загремела своим деревянным тремоло на всю тюрьму. Он помедлил и постучал еще раз. Надзирательская отозвалась взрывом хохота и умолкла.

— А я слушала, — сказала Кафа таким тоном, будто в комнате она была одна и говорила сама с собой. — Теперь же верните меня в камеру.

Мышецкий не ответил.

Продолжая стоять у стены, он заговорил о всесильности конфирматора. Выбирая одно решение из двух, всегда одно решение из двух, быть или не быть, он не сверяет своей воли с законом или с мнением компетентных деятелей. Его усмотрение ничем не стеснено, а потому капризно и непостижимо. Адмирал Колчак, как он слышал, простил однажды своего заклятого врага по той лишь совершенно непонятной причине, что осужденный, как и он сам, Колчак, носил имя Александра Васильевича. В другом случае смерть отступила потому, что из пакета с бумагами суда выпала фотография осужденной, и адмирал увидел глаза страдающей косули, большие, кроткие и печальные.

— Садитесь к столу и пишите! — потребовал Мышецкий. — Это нужно для вас.

Только теперь, когда он сказал эти слова во второй раз, она вдруг поняла их смысл и то, что он их уже говорил.

Чего он хочет для нее? Чего хочет для нее человек, заключение которого стало смертным приговором? Жизни?

За стеной взвизгнула женщина и стала кому-то пенять придушенным от смеха, чувственным голосом: «Ну, отстань, слышишь? Чего разлапался? Ну, на самом деле!» Снова хохот, галдеж и уже хрипатый мужской голос: «Ну, а семерка бубен была у тебя?»

Кафа ничего не слышала и не видела. Стены расступились. День. Солнце. Под увалом мальчишки играют в бабки, где-то мычит корова, через пути, по дощатому переезду, валят из депо рабочие. Много рабочих. А с востока за семафором гудит, проносится паровоз, накатывает клубящиеся дымы на рощу, на луковки древнего скита, на заборы и прясла...

— Я — Кафа, вы — прокурор, — сказала она. — Истина в этом. Общей для нас задачи не было и не будет. Пригласите конвойного!

— Это ваш последний шанс, — напомнил Мышецкий.

— Мой адвокат думает так же. — В тоне ее голоса послышалась задорная нотка. — Трогательное единение врагов по закону. Два крючка плетут одинаково. Вас это не задевает?

— Нисколько.

— Прикажите вернуть меня в камеру!

— Да, конечно. Но прежде — последнее, на что указывает мой опыт: жалоба ваша такова, что может обещать только трагедию. Верховный предпишет исполнить приговор, не медля и минуты.

— Если успеет.

— Она слишком оскорбительна.

— Пригласите конвойного, поручик!

Она лежала на койке, вмурованной в стену, прикрыв лицо ладонями.

Как трудно, как трудно!

Должно быть, у каждого есть свое представление о свободе. Цыган, конечно, видит отсюда луг, реку, костры, дорогу, слышит колокольчик, шум колеса, бубен, песню. Пахарю видится пашня, грач на борозде, хлеба выше дуги и тоже река. А вот ей — шумные толпы, суета под черемухами на перроне, веселая мастеровщина в воротах депо, гулянье, качели под многоцветьем ярмарки, смех... Она тоскует по людям, по суете, и, когда шел суд, беда ее смиряла свою силу оттого, что кругом были люди. Много людей.