Вениамин Шалагинов - Кафа

«Это нужно для вас».

Туман какой-то...

Кажется, в этом прокуроре притаился кто-то другой. Чем-то другой. Когда он говорил в суде, что она, Кафа, заслуживает изгнания из зала суда как лицо, презревшее суть и формы судебного обряда, это был только прокурор. Нечто неумолимое. Беспощадное и казенное. В том же качестве человека, для которого нет в мире загадок, так как их не знает и сам закон, видела она его и там, в Томске, в доме с холодными печами голубого изразца. Да и здесь, в камере. «Итак, карцер!» Конечно, и сейчас воображение бессильно увидеть в нем чуткую, ранимую душу художника. Это не романтик. Он не кинется на штыки ради Прекрасного.

Кто же тогда притаился в нем?

Кто этот другой?

Или никого?

В сумерках под окнами одинокого заброшенного дома остановился охотник с централкой за плечом, с деревянным гусаком на поясе и, оглядевшись, постучал в ставень. Дорога перед домом — кривой, плотно убитый отвилок старого Московского тракта — была так же заброшена, как и сам дом. По ней уже давно не стучало колесо, дожди посмывали дорожные письмена, а семейки курослепа стали выбегать на нее из обочины и селиться.

Воздух продолжал темнеть, подчеркивая тишину и запустение. Бесшумные быстрые крылья летучих мышей, возникающие то над шатрами ворот, то над дорогой, повторяли этот унылый мотив, и казалось, охотник стучится напрасно. Но вот во дворе что-то звякнуло, послышались шаги, должно быть, по крыльцу, потом скрипнул засов, и в калитке, открывшейся, насколько позволяла цепь, обрисовалась сутулая мужская фигура в белой рубашке.

— А, товарищ Пахомов! — послышалось из калитки. — Что-то без собаки?

— Да морока одна с этой собакой.

Пока Пахомов, навалившись грудью на шаткий кухонный стол, писал в стороне первую листовку, Чаныгин, смахнув кепкой пыль с ходиков, брошенных хозяевами заимки, толкнул маятник и стал тихонько рассказывать Ивану, как он вез с позиции германские часы с кукушкой и как на Полесье отдал их нищему: кукушка потеряла голос, а без голоса это уже не забава.

Пахомов читал вслух только что написанное:

— Товарищи, вас мобилизуют! На ваши села, деревни и заимки наведены пушки, над вашими головами занесены казачьи нагайки, вам грозят смертью! Грозят потому, что вас боятся. Не дайте обмануть себя! Пойти в солдаты — это пойти в убийцы. В убийцы отца, матери, сестер, братьев. Поднимайте беспощадное оружие, обращайте его против настоящих убийц. Чаша гнева народного переполнена. Разъясняйте белым солдатам пагубность, антинародный характер дела, которому они присягали! По всей Сибири, не боясь пыток и расстрелов, работает партия коммунистов-большевиков. Вступайте в большевистскую партию! Готовьтесь, внимайте, ждите сигнала к всеобщему восстанию! В ряды революции, товарищи! В ружье!

Листовки были тут же размножены на стареньком плоскопечатном станке, после чего братья Терентьевы уложили пачки в железный сундучок, с какими машинисты по обыкновению отправлялись в поездку, и, распрощавшись, ушли. Еще с одной пачкой отправился к Первому тополю Иван Вдовин.

Как и днем раньше, от лесника, домишко которого торчал над таежной Громотухой в полуверсте от Московского тракта, принесли покрытое полотенцем ведерко молока и два больших каравая духмяного ржаного хлеба.

— Хар-роший чэл-лавэк! — громко похвалил Каландаришвили [9] Каландаришвили Нестор Александрович, в гражданскую войну — один из руководителей партизанского движения в Восточной Сибири. мальчишку с ведерком, и все рассмеялись.

— Пайдэшь мой атрят? — спрашивал он того же паренька, как только ведерко опустело, и подпольщики сгрудились у выхода.

— А ты кто? — Мальчишка глядел заинтересованно и смело.

— Нэ знаишь? Дэд!

Дед? Мальчишка недоуменно фыркнул и засмеялся. Чернобородый красавец в мягких юфтовых сапогах, с кинжалом, с бляшками серебра на узком кавказском ремешке, туманил ему голову, но разве это Дед? Про Деда говорили, если потянет беляка шашкой, то и беляк пополам, и седло пополам. А этот?

— Тольки з аружьем! — продолжая разговор, предупредил парнишку Каландаришвили.

— Оружие-то какое? — выкрикнул вдруг Данилка Цыганок.

— Самая лючшэ пушка.

Немного погодя на бурятской двухколесной телеге к заимке подъехал человек в азяме, и подпольщики стали выносить ему пакеты с оружием. Чаныгин, Пахомов, Каландаришвили с ординарцем и Вострокнутов наблюдали за погрузкой через полуприкрытую дверь и о чем-то разговаривали, немногословные и озабоченные. Данилка отирался тут же, стараясь пронюхать, чья это телега и куда повезут оружие. Чаныгин упомянул имя какого-то пана и сказал, что надо решить главное: начинать ли сразу с нападения на тюрьму или сначала использовать пана с его хитрой и очень уж рискованной затеей. Вострокнутов замахал руками, Каландаришвили засмеялся и что-то крикнул человеку в азяме. Данилка понял, что человек в азяме партизан Деда, и почему-то обрадовался.

Светало. Пошлепывая на отбойчике, шитик глядел через протоку на ровный мелкий топольник, на туман у того берега, белый и нежный, как пух одуванчика.

— Ку-ку, ку-ку!

Пахомов умывался под берегом, Чаныгин сидел в шитике и, отстегнув от ремешка финский нож, вырезывал свисток из талины.

— Кукушка-то, вон, слышишь, остановиться не может, — встретил он возвращающегося от воды Пахомова с полотенцем и покивал на лесок.

— Ты-то, конечно, загадал уже.

— А что, не цыганка ведь. Тут без вранья.

Перед окончанием войны с немцами Чаныгин и Пахомов были солдатами-окопниками 2-й армии. Правда, полки у них были разные: у Чаныгина — 32-й Сибирский, у Пахомова — 6-й гренадерский Таврический. В ноябре семнадцатого в Несвиже, в гулком и мрачном замке князя Радзивилла, где тесаный камень, порталы, башни, глухие переходы, залы в высоких и узких окнах угнетали солдат духом враждебного аристократизма, собрался чрезвычайный съезд армии, на котором большевики провозглашали власть Советов. И Чаныгин, и Пахомов регистрировались тогда по спискам большевистской фракции, но друг друга не знали. В том же ноябре в Солах, за общим столом переговоров о перемирии, судьба свела чванливую кайзеровскую деспотию и пролетарскую революцию в России: группа германских армий генерала Эйхорна, ее делегаты принимали представителей 2-й армии Советов. И здесь Чаныгин и Пахомов представляли свои полки. События тех дней им рисовались теперь живо и почти одинаково. На пути к Солам — мокрая теплая метель, снег, тающий на рукавах. За передовой, к офицерскому собранию — с повязками на глазах, источавшими странный запах персидского порошка и полыни. В гардеробной — фуражки немецких офицеров в орлах, золотой мишуре, дешевые перчатки, стеки, галоши, удивленные улыбки денщиков, с преувеличенной любезностью снимавших с солдат, с «серой окопной скотинки», пропахшие махрой, захлестанные грязью шинели. Солдат Щукин, глава русской делегации, без погон. Молескиновая гимнастерка. Лоб мыслителя. «Вы предлагаете, господин генерал, проект договора на двух языках! Мы тоже предлагаем проект договора на двух языках. Считал бы полезным огласить оба проекта». Генерал фон Зауберцвейг то и дело подкручивает торчащие в потолок усы, говорит резко, отрывисто, желая во всем походить на своего императора, который стоит над его головой в черной раме и, не меняя надменной улыбки, поглядывает на русских солдат, вознесенных революцией на вершину, кажущуюся ему фантастической... Чаныгин и Пахомов хорошо помнили картины и даже слова многих событий, и очень смутно — друг друга. Это не мешало им сознавать себя давними верными друзьями, гораздо более давними, чем та пора, когда в Несвиже и Солах они лелеяли крохотный росток мира, а затем под Нарвой и Выборгом защищали его оружием от вероломства тех, над кем витала еще тень высокомерного императора.