Вениамин Шалагинов - Кафа

«И, должен заметить, от всего этого дурно пахнет».

Глотов почему-то не отозвался на эту его несдержанность. Коляска обходила его, а он стоял, не меняя положения, улыбался и, кажется, покивал ему и поднял руку.

Как-то за картами в клубе офицерского собрания Мышецкий признался, что в предстоящем процессе Кафы — тогда он был предстоящим — его тяготит двойственность собственного положения. С одной стороны — прокурор, государственный обвинитель, с другой — потерпевший.

— Потерпевший?

В руках Глотова — тогда он сидел напротив — оказалась дама пик. Держа карту за уголок, он чуточку помедлил и заученным артистическим движением выбросил на стол:

— Не эта дама сделала вас потерпевшим, поручик? — Дама пик действительно чем-то напоминала Кафу. — Впрочем, бейте, это мой ход.

А когда Мышецкий побил, Глотов со значением оглядел компанию.

— Призываю в свидетели, господа, — сказал он, — поручик, как видите, пребывает в той счастливой поре, когда нам покоряются все дамы.

Манера Глотова услаждать общество остротами, нередко сомнительными, как эта, была неприятна Мышецкому, и он сказал, раздражаясь:

— Не переводите на шутку, полковник, вещей более чем значительных.

— Х-хо! Тогда слушаю.

— Здесь только свои, — огляделся Мышецкий, — и, очевидно, я могу быть предельно откровенным. В Томске, после большевистского переворота, Кафа смещала меня с поста товарища прокурора. Представьте теперь, она встает и заявляет мне отвод на том основании, что обвиняет ее потерпевший — она знает меня в лицо. Обвинение пристрастно! Мститель на трибуне! Господа судьи, перед вами попытка свести счеты!

— Успокойтесь, Глеб. Ведь это обвинение ей не предъявлено, — сказал Глотов.

— Какое, полковник?

— Обвинение в том, что она разрушала законные очаги власти. И, следовательно, вы не потерпевший. Отвод же, если бы она его и заявила, был бы выгоден только нам. У вас, у прокурора, открылась бы возможность сказать сильные слова о нашем неизменном, чисто русском великодушии. Мы простили ей прошлое, а вот она пытается обвинить вас, прокурора, и прочее, и прочее.

Тогда Глотов был за великодушие. Теперь же он делает все, чтобы смерть Кафы стала неизбежной: «Надобно приобщить копию вашего рапорта», «У меня нет этого рапорта».

К сожалению, есть.

Есть, но не будет.

Открывши боковой ящик стола, Мышецкий достал папку и, перебрав сшивы бумаг, довольно скоро нашел нужное. Зажег еще одну свечу и стал читать, постукивая карандашом по бумаге.

Прокурору Томского окружного суда

Рапорт

Настоящим докладываю:

В 14 часов 30 минут 16 марта текущего года в камеру мою, товарища прокурора участка, явились трое неизвестных мне лиц, вооруженных маузерами. Явившиеся назвались: первая, комиссаром юстиции Томского района Ольгой Корнеевной Батышевой...

Да, у нее были тогда детские рукавички. Она стянула их с рук, положила одну на другую и свернула комочком. И, странная штука, наблюдая, как она все это делала, я вдруг подумал, что она главная. Я не читал еще мандата, не успел заметить на ней маузера и уже знал: в этой троице она — главная.

Полагаясь на постановление исполкома, О. К. Батышева тут же объявила о моем смещении и распорядилась передать ей дела, переписку, архивы прошлых лет, имущество камеры.

«Что вы свергаете, мадам? — спросил я Батышеву. — Прокурора, прокуратуру или то и другое? Понимаю, все старое. Чем же в данном случае не угоден я новой власти?» — По-видимому, слова эти я произнес с издевкой. — «Образом мысли, — ответила она. — Сомнительно, чтобы вы могли по-настоящему понять человека труда». — «Конечно, мадам. Я сын профессора и внук настоятеля монастыря. Но ведь там, дальше, в глубине моего рода, были и пахари, и воины. Потом, мой дед и мой отец были людьми глубоко верующими». — «Что это значит?» — «То, что и я мог бы отдаться какой-то бескорыстной идее». — «Вы разделяете большевизм?» — «Нисколько, мадам! Нет, нет!..»

Отвечая на ультиматум, я потребовал суточный срок на консультацию с подлежащими органами и подготовку официального ответа. О. К. Батышева заявила, поскольку подлежащих органов уже нет и консультироваться не с кем, официальный ответ должен быть представлен к девяти утра.

Я наблюдал ее в трех ипостасях, и она всякий раз являла собой стихию — что-то слепое, безбоязненное, дикое и древнее. Комиссарша? Что вы, мужик! Такой же косматобородый, возгордившийся, как и те два, что приходили с нею. Выслушивая ее ультиматумы, я видел перед собой варвара-опустошителя, которого справедливое чувство возмездия призвало к расправе над помещиком, но захлестнувшая стихия опьянила и ослепила. Поджигая хоромы бар, подобный опустошитель сбивает рамы с шедевров Коро и Делакруа, чтобы из холста, покупаемого за миллионы, сшить мешок для хранения овса или гнилой картошки. Стихией была она перед судьями, стихией рисовалась и сейчас, в своем третьем явлении, в образе художника-возмутителя, который, прорвавшись через заломы и завалы школ, мод, ущербных рахитичных вкусов имитаторов и угодников, встает над миром и веком, как новая страничка в искусстве. Идет силища, не ведающая уёму, и это не богиня и не предтеча, это все тот же варвар.

Свой официальный ответ я отправил с нарочным и через него же получил предписание совета явиться в бывший губернаторский дом за указаниями. Я тотчас же позвонил секретарю совета, сказав, что готов принять у себя в камере любое лицо, уполномоченное председателем исполкома, а если это окажется необходимым, то и самого председателя в приемные часы, объявленные в «Губернских ведомостях». Сам же явиться в совет отказываюсь.

Теперь все эти жесты независимости и благородного негодования выглядят смешно и глупо. Глотов сказал бы — это было бряцанье картонным мечом.

На следующий день — по чистому совпадению в мои приемные часы — в камеру вторично прибыла О. К. Батышева, на этот раз во главе полуроты красногвардейцев. Уступая насилию, я сдал дела, архивы, имущество...

Как это было? Да... «У вас нет законов, — заметил я, передавая футляр с гербовой печатью и ключи от сейфа. — Как же вы собираетесь творить правосудие без законов?» — «Пока, — она выделила это слово, — пока по старым законам России. Есть декрет Ленина. Словом, мы принимаем то, что не противоречит идеям революции». — «Какой?» — «Настоящей. Пролетарской, сказать точнее». — «Ну, а как быть с цыганом, которого сейчас судят за убийство любовницы?» — «Пусть судят. Убийц, я думаю, не прощают и наши враги».

Перед тем, как уйти из помещения участка, я зашел в зал суда. Здесь чины магистрата и прокуратуры упаковывали архивы и ценности. Потребовав внимания, я произнес краткую речь.

Помню, вижу, благодарю тех, что стояли тогда, понурив головы, не младшие перед старшими, а паства перед пастырем. Таких прочувствованных и таких точных слов прежде под этими сводами я, кажется, не произносил. Вот она, последняя минута, говорил я, и мой приказ: каждый поступает по чувству долга и совести. У нас отнято дело, но отнять у нас долг перед Россией невозможно.