Вениамин Шалагинов - Кафа

Прощайте и до новой встречи, друзья!

Около месяца — до упразднения биржевого общества, выдававшего нам жалованье, — я еще ходил к зданию суда, а служащие его сознавали себя причастными к своей службе.

Как хорошо помню этот дом! В нем были удивительно красивые печи из молочно-голубого кафеля. Подобно айсбергам, они были овеяны думой и вечностью и плыли в вечность под своими высокими лепными потолками. Заглядывая на них в окна, я все чаще и чаще думал о поруганной красоте, о жизни, из которой война и развал вычеркнули искусство. Делалось тошно и страшно, и я начинал кричать, не крича, без звука, чувствовал растянутый, распяленный рот, слезы на лице и, понимая, что это припадок, истерика, хлипкость духа, уже плакал по-настоящему... «До встречи, друзья!» Тогда, при большевиках, вышвырнутый ими, как шелудивый котенок, я верил в скорое возвращение того порядка, который открылся на Руси марсельезой, залпами февраля, митингами, ликованием на станциях и разъездах при встрече с политкаторжанами. Теперь же, без большевиков, я весь — одно сомнение...

Стало совсем светло.

Часы зажужжали на своей мягкой баюкающей ноте и пробили шесть. Пора!

Мышецкий открыл форточку, аккуратно разорвал пожухлые листы рапорта на равные четвертушки и стал одну за другой жечь от свечи над чугунной пепельницей.

Тошка была зубным врачом в Городищенском приемном покое. На работу в то утро она пожаловала в черном «роллсе» господина прокурора. Правда, самого господина прокурора в машине не было. Шофер, мальчик в крагах с ноги́ великана — они подпирали ему под самые коленки, проводил ее до крыльца, бережно поддерживая перед собой за локоть и улыбаясь. С крыльца, когда «роллс» уже урчал и трогался, она увидела Мышецкого. Он шел тротуаром с портфелем в руке. Подойдя к ней, приветливо приложил к козырьку руку в перчатке. Лицо его было шутливо.

— У-у, изменник, — прошипела она, смеясь. И погрозила пальцем: — Прочь с моих глаз!

По-видимому, мужчине в подобной ситуации удобнее всего делать прямо противоположное. Мышецкий поднялся на крыльцо и, глянув на Тошку, озадаченно пощипал бородку: Тошка смеялась и плакала.

— Я ей лечила зубы, — говорила она, шмыгая носом. — Я люблю вас, Глеб! Я дрянь, тряпка, ни на что не годная баба... Неужели вы не видите: я люблю вас?

— Вижу, — пытался отшутиться Мышецкий.

— Будьте серьезны, Глеб! — Лицо Тошки выразило ужас. — У него взгляд ангела, но ведь это убийца, минотавр. Боже, если бы я это знала!

Мышецкий спросил, кого она имеет в виду. Тошка заплакала еще горше, стала ловить его руку, как слепая, и потащила на второй этаж. Так как плакала лошадь, обреченная природой на тяжкий, изнурительный труд, с голосом не для плача и страдания, а для любви, для ликующего трубного призыва, он понял вдруг, что Тошка несчастна. Ему стало неловко за шутливый легкомысленный тон, с каким он встретил ее признания и слезы.

— Успокойтесь! — попросил он. — Как я понимаю, Глотов что-то говорил вам о Кафе.

— Спасите ее, Глеб! Вы честный и деятельный. Женщины не любят говорить хорошее друг о друге, но она... Она была у меня только раз, но я готова говорить о ней хорошее, где угодно.

Она вдруг стала спокойней и остановилась:

— Обещайте, Глеб!

— Обещаю...

Он умолк, понимая, что назвать ее Тошкой не может.

Служебный стол г-на прокурора на этот раз мало чем отличался от ресторанного: темная бутылка мадеры, сельтерская вода в сифоне с никелированным краником, на блюде пыжики из какой-то красной рыбы и лука. Шипение сифона оборвалось тотчас же, как только Мышецкий вошел в кабинет. Глотов стоял у стола и, приветливо подняв брови, улыбался.

— «А Германа все нет!» — пропел он своим красивым гудящим баритоном. — Где вы запропали, Глеб?

— Да встретил тут одно эфирное создание и, признаюсь, посудачили на ваш счет.

— Присоединяйтесь, дорогой. Закусь, правда, не под мадеру, зато мадера — бальзам божий. — Глотов поправил на пыжике красный пластик и осушил рюмку. — Значит, посудачили?

Мышецкий усмешливо кивнул и тут же подумал, что этот его усмешливый приятельский кивок, как и то, что сейчас говорил и делал Глотов, его слова, тон учтивого дружелюбия, улыбка, с которой он встретил его и теперь спрашивает, слушает, наполняет рюмки, пододвигает тарелку с пыжиками, — все это обволакивает его, Мышецкого, какой-то липкой паутиной, вносит в их отношения ложный оттенок сердечности, делает его гостем, другом, разоружает перед неизбежным и трудным разговором.

— Надеюсь, рапорт с вами? — спросил Глотов.

— Я уже имел честь докладывать — рапорта нет.

— Но ведь это неправда.

— Вчера — да.

— Х-хо! Вы уничтожили его этой ночью, и ради чего?

— Ради спасения Кафы.

— Ну, знаете, поручик.

Три слова, не разжимая рта.

И голосом, читающим приговор:

— Таким образом, товарищ прокурора поручик Мышецкий, побуждаемый сочувствием к большевикам-узурпаторам, преднамеренно уничтожил одну из улик против лица, замышлявшего свержение власти верховного. Уникально!

— Не красьте меня в красный цвет, Николай Николаевич.

— А я подумываю.

— Вы этого не думаете. Вы нагнетаете напряжение, все еще рассчитывая получить рапорт.

— А я подумываю, — повторил Глотов ласково.

— Что ж, объяснимся тогда. Кафа действительно должна быть казнена, и я смиряюсь с этим, протестую и смиряюсь. Но вот как отделить в ней потрясательницу основ, большевичку, от другой Кафы, от большого, очень большого художника, я не знаю. Как казнить одну Кафу и оставить живой другую. Как спасти эту другую?

— Спасти?! — Глотов легонько промокнул губы перекинутой через ладонь салфеткой, сложил ее и кинул на поднос. — Простите, голубчик, но это мелодрама. Когда царю Николаю доложили... дай бог памяти... да, Аристотель... Так вот, когда царю доложили, что Аристотель, лучшая скаковая лошадь монарха, больна сапом, он не увидел здесь вашей дилеммы и тут же повелел пристрелить животное. Пиф-паф и — как не бывало. Говорят, в глазах царя стояли слезы. Аристотель гремел тогда на весь мир, поэты, кажется, Бальмонт и Северянин, посвящали ему стихи, называли черным алмазом и черной молнией! Короче, это была чудо-лошадь.

— Вы сказали — лошадь? — усмехнулся Мышецкий.

— Перестаньте, Глеб! Большевизм не менее опасная зараза, чем, скажем, сап или сибирская язва.

— И только поэтому вы готовите Кафе конец «Аристотеля»?

— С вашей легкой руки, Глебушка!.. Но я отвечаю — не только. Хотите, откроюсь? Если верховный поставит подпись под одним словом «утверждаю» и не добавит — с заменой тем-то и тем-то, мы получаем самую лестную аттестацию. Дело выбрано без сучка и задоринки. Веское. Громкое. Хорошо обставленное доказательствами. Поручик Мышецкий просил то, что просил бы сам Колчак. Суд внемлет прокурору... Что там еще? Восторженная Европа? Америка? Конечно же! «Процесс в Городищах называет большевиков янычарами двадцатого века!». «Колчак прав!». Вот шапки, которые неизбежно встанут на первые полосы газет мира.