Вениамин Шалагинов - Кафа

— Предложение! — потребовал Гикаев, направляясь за свой громадный стол, крытый черным кастором и своими размерами напоминающий древний саркофаг.

— Сначала приказ: тогда-то, к такому-то часу всей мастеровщине явиться на свои рабочие места. Потом мы шлепаем тех, кто ослушался, без суда и следствия. Все честно!

В раскрытом окне неожиданно зазвучали осторожные девичьи голоса. Общество гг. офицеров отозвалось на них почтительной тишиной, и это сделало доступным каждое девичье словечко:

— Фис! Фиска! Да возьми вот кирпич. Ты ж без него не дотянешься. Ну, вставай! Что там?

— Фу, одни старики.

Годлевский двинулся к окну свободным размашистым шагом и, прикрыв одну створку, задержал взгляд на каком-то, надо полагать, милом видении. Потом медленно закрыл другую и поправил у плеча белый, будто одетый изморозью, шнурок аксельбанта.

— Что вы там прихорашиваетесь, штаб-ротмистр? — кинул Гикаев и, не дожидаясь ответа, спросил Благомыслова, может ли он дать недвусмысленный ответ о причинах, по которым обыватели Городищ беспрепятственно проникают на территорию воинского пункта.

— Сегодня танцы, господин генерал, — сказал кто-то из офицеров. — Девчонки на вес золота.

— Ну, а как попадают сюда парни?

— Через крышу зимнего стрельбища, господин генерал.

— Слышите, Благомыслов? Впрочем, продолжим. Полковник Глотов! Что могла бы предложить служба юстиции?

— Фейерверк, господин генерал. Для начала фейерверк. Запросить у японского командования батарею и устроить стрельбу боевыми снарядами через город.

Глотов стоял, чуточку откинув корпус, в той свободной и независимой позе, когда обряд субординации выполняется с легким вызовом и, кажется, ставит подчиненного выше начальника.

— Цели этого фейерверка?

Два мреющих фонарика посветили из своих нор и затаились ожиданием.

— Хороший аккомпанемент для переговоров с забастовщиками.

— Вы допускаете переговоры?

— Чехи их ведут, господин генерал.

— Да... но...

Тихое пламя фонариков обратилось на майора Цугинаву, не пропускавшего, по обыкновению, ни совещаний, ни раутов у господина Гикаева. Цугинава встал, усиленно улыбаясь. Он изящен и, пожалуй, красив. На темном лице — очень красные губы. Под красным — золото зубов, жаркая тоненькая ниточка.

— Что бы вы сказали, майор, по этому поводу?

Цугинава молчал, продолжая улыбаться. Ниточка млела, не делаясь ни толще, ни тоньше. Улыбка же его менялась и оживлялась, будто Цугинава слушал Гикаева, воздавая должное то одной, то другой его мысли.

— Хорошо, — сказал Гикаев.

По-видимому, он и сам удивился тому, что сказал, так как это было первое, что пришло ему в голову.

Но Цугинава уже благодарно кивал Гикаеву. Золотая ниточка стала ярче, и представитель императорской Японии заговорил по-русски. Не хуже русского. Он сказал, что экспедиционные войска Франции располагают в Сибири самыми дальнобойными орудиями, и что фейерверк господина Глотова они могли бы выполнить бесподобно. Цугинава сделал при этом умильное лицо, будто внимал говору французских пушек, посылавших снаряды через Городища.

— Ну, а дальше? — спросил генерал Глотова.

— Удовлетворить две-три невинные претензии стачкома.

— Зачем тогда пушки?

— Когда сильный делает что-то для слабого, это не уступка, а милость, господин генерал.

— Туманно, — сказал Благомыслов со своего места. — Раньше это называлось чесать левое ухо правой рукой.

— Могу ли я продолжить, господин генерал? — невозмутимо спросил Глотов.

Гикаев кивнул.

— Вступая в переговоры, мы тянем волынку. — Любующиеся глаза Глотова обращены на Благомыслова. — Георгий Степаныч получает время и темную воду, чтобы ловить рыбку непрерывно. Мы устанавливаем всех, кто заварил кашу. Головку бастующих. И тогда безмолвная суголами могла бы подать свой голос.

— Идея завлекательна. — Гикаев задумался. — Но где исполнители? Нельзя не видеть, что служба господина Благомыслова импотентна. Чины контрразведки уподобились таракану, опрокинутому на спину. Они видят пустое небо, а с землей связаны только своей беспомощностью.

Тяжелая борода Благомыслова полезла вверх, он дернулся и встал.

— Вы это могли бы доказать, господин генерал? — поинтересовался он тоном любезной угрозы.

— Садитесь, господин полковник! Са-ди-тесь! (Благомыслов сел.) А доказательств более чем предостаточно. Вот вам — девчонки. Секретнейшее совещание, а под окнами: «фу, одни старики». Или обструкция на суде на глазах представителя «Фигаро». Вы можете сказать мне, кто стрелял из пушки, где типография, сколько большевиков в Городищах? — Гикаев перевел дыхание. — Ему нужны доказательства. А знаете ли вы, почтеннейший, что в самом людном месте, у виадука, на стене телеграфа полсуток болтался гнуснейший карикатурный портрет начальника гарнизона. Скажите, кто малюет эту мерзость, и я сейчас же, перед лицом этой уважаемой аудитории, принесу вам самые горячие извинения.

— Не верьте всякому слуху, генерал.

— Слуху?

Метнулась белая пола черкески.

Гикаев быстро подошел к сейфу и заученным движением вложил ключ. Сейф отозвался мелодичным стеклянным звоном: упрятанная в чугун шарманка заиграла «Турецкий марш». А когда дверь отошла и Гикаев достал папку, он чем-то напомнил фотографа, вынимающего кассету. Только отсутствие черного рукава и разрушало эту иллюзию.

— Так выглядит слух, — сказал Гикаев, наблюдая за лицом Благомыслова и развертывая довольно большой грубый лист. — Мне не доставляет удовольствия, господа офицеры, знакомить вас с этой мерзкой пачкотней...

Все взоры теперь были обращены к рисунку.

На белой земле стояла змея с глазами Гикаева. Но глаза ее были живее, яростней, вкрадчивей и безумней его живых глаз, устремленных в эту минуту в лицо Благомыслова. Из разъятой пасти грозил кривой, как ятаган, ядовитый зуб, а на раздувшемся от заглотанной добычи туловище угадывались рядки газырей. Это была готовая к прыжку королевская кобра, белая корона которой, вытянутая над пастью устьицем, напоминала знакомый каждому геометрический нос генерала. В глубине рисунка уголь прочертил две тоненьких линии — два мертвых тела мальчишек, поставив за ними афишную тумбу с листом-прокламацией и с единственно различимым на листе словом: «Товарищи!»

Во всеобщее устрашение Гикаев приказал как-то не убирать трупы пристреленных у тумбы мальчишек, что были застигнуты казачьим разъездом за чтением прокламации.

Теперь это стало сюжетом.

Две пары почти одинаковых глаз, полных светлого зыблящегося дыма, затаенно посвечивали гг. офицерам и с листа, и с лица. Конечно, генерал Гикаев связывал все неприятности последнего времени — и отставку коменданта, и ультиматум бастующих — с провалами благомысловской службы, а рисунок должен был как-то подтвердить эти провалы. Но ведь какой ценой?