Вениамин Шалагинов - Кафа

Они садились в автомобиль на глазах супругов Мышецких, выставлявших тем летом свои полотна в Париже. Уступая место графу, президент Франции усиленно улыбался, но скрыть охватившие его чувства не мог. Он не сразу сел на пустое сиденье и без надобности дважды перекладывал трость из одной руки в другую, соображая, в какой руке ее оставить, чтобы не мешала гостю.

— Что-то случилось, — сказала Варвара Алексевна, ловя линзами бинокля два неестественно бледных лица, какими бывают густо напудренные лица клоунов и старых дев. — Как тревожно сегодня хлопают флаги.

Флаги не хлопали тревожно. Поддерживаемые ветром, они струились легко и празднично.

— Бедная девочка, — отозвался Мышецкий. — Слишком щедрые радости тебя всегда пугают. Не надо, дорогая!

Но слова утешения были только словами. Что-то уже закрывало солнце, и к Мышецкому пришло тревожное смутное предощущение большого несчастья, чем, собственно, и стала потом война четырнадцатого года.

Домой Мышецкие вернулись сразу же, а через месяц в сановном Петербурге говорили только о войне.

28 июля Николай II телеграфировал германскому императору:

«Постыдная война объявлена маленькому народу [12] Имеется в виду военное нападение Австро-Венгрии на Сербию. . Негодование, которое разделяю и я, громадно по всей России. Я предвижу, что очень скоро я не смогу сопротивляться давлению, которое оказывают на меня, и что я буду вынужден прибегнуть к крайним мерам, которые приведут к войне. Чтобы предупредить катастрофу начала европейской войны, я прошу тебя во имя нашей старой дружбы сделать все, что в твоей власти, чтобы помешать твоему союзнику зайти слишком далеко».

В своем ответе император Германии обещал:

«В память нашей сердечной дружбы, которая давно связывает нас обоих, я употреблю все мое влияние, чтобы заставить Австро-Венгрию прийти к лойяльному и удовлетворительному соглашению с Россией».

Сам же тем временем с постоянством маньяка развертывал широкую программу военных приготовлений. Сознавая это, правительство Николая предприняло встречный шаг, и царь подписал указ о всеобщей мобилизации. Вечером 29 июля в помещение главного телеграфа столицы прибыл с указом генерал Добророльский с тем, чтобы тотчас же сообщить его во все концы империи.

Добророльского пригласили к телефону.

— Государь аннулировал свой указ, — услышал он мрачный голос военного министра. — Мотивы? Мотивы императора, генерал, всегда остаются с ним.

В те дни у Мышецкого гостил его отец, Алексей Прохорович, магистр богословия, ординарный профессор Томского университета, читавший курс церковного права. Удостоенный премии святого Макария за двухтомный фолиант «Первые шесть книг апостольских постановлений», он продолжал эту свою работу, писал о падении религиозного чувства на Западе и сейчас возвращался из Германии. Человек земной и скептический, он любил в своей науке то, что было когда-то правдой истории, сусальных легенд не терпел, красоту Ветхого завета видел в публицистике, поэзии и любовной лирике. О боге он говорил с легкой уважительной иронией, верил в него и не смущался тем обстоятельством, что священные книги были полны противоречий. В молодые годы он немало грешил, пропадал за кулисами у примадонн балета и драмы, был азартен, неуравновешен, случалось, появлялся в обществе в кофтах и блузах литературных пророков, любил ипподром, тотализатор, карты, цирковую борьбу, студенческие тайные сходки и пирушки. Богу полагалось бы почаще его наказывать, но бог, похоже, действительно милостив, он щадил его, и оттого Алексей Прохорович все глубже и глубже погружался в страсти мирские. Он с увлечением следил за политикой и не упускал случая поспорить на злобу дня.

— Я только что от Питирима [13] Питирим — в то время экзарх Грузии, позже митрополит Петербургский и Ладожский. Митрополию получил по протекции Распутина. , — сказал Алексей Прохорович, входя к сыну. — Государь подписал приказ о мобилизации и тут же отменил его.

Увидев за роялем Вареньку, он поклонился ей непринужденно и молодо, как это умел делать только один он.

— Слышишь, невестушка?

— Слышу, — ответила та скучающим голосом и медленно перевернула нотный лист.

— Чем ты объясняешь это? — спросил отца Глеб. Он стоял у стола и, погрузив руку в японскую коробочку с табаком, набивал трубку.

— Все тем же.

— Ну да, конечно. Я и забыл, что в твоем представлении все наши беды от лешего из тобольской чащобы. Или на этот раз тебе что-то сказал Питирим?

— Нет, Питирим ничего не скажет. Питирим друг Распутина. Видишь ли...

Алексей Прохорович снял очки. Он делал это всякий раз, когда собирался изложить что-то важное и сложное. Теперь он напомнил Глебу покойную мать. Без очков он уже не впервые возвращал ему образ покойной матери, существа кроткого, милого и несчастного. Глеб опустил голову. Отец понял сына и тронул за локоть:

— Успокойся, малыш!

Потом они стояли спиной к Вареньке и молчали. Варенька перевернула еще один нотный лист и легонько коснулась клавишей. Глеб раскурил трубку, и мать вышла из комнаты так же бесшумно, как вошла.

Алексей Прохорович говорил (теперь) о своей заграничной поездке. Конечно, Германия уже готова к войне. Близ границы он видел кордоны кавалеристов. Гарцующих и усатых. Во всем сером, без единой парадной золотинки. К российской границе они прихлынули не ради помпезных церемониалов. Им обещана работа. Ее ждут и закамуфлированные пушки, и бронепоезда, эти гремящие дредноуты на колесах, и пехота, упрятанная в леса. Чтобы все это свалилось на россиян, как ничем не проявлявшее себя вулканическое извержение, Вильгельм старается расстроить и приостановить военные приготовления России. В своем последнем письме государь заверил его честным словом монарха, что пока Россия ведет переговоры с Австрией, его войска не произведут никакого вызывающего действия. Вильгельм прикрикнул на государя. И вот — мобилизация отменена.

— Боюсь произнести вслух. — Алексей Прохорович понизил голос до шепота. — Всевышнему было угодно, чтобы царицей нашей была немка...

— А я, между прочим, все слышу, — сказала Варенька от рояля.

— Ты понимаешь, Глеб? — продолжал Алексей Прохорович еще тише. — Царица может, конечно, заблуждаться в тайных намерениях Вильгельма, но она немка. А с нею этот Распутин, этот святой черт, подчинение которому для государя отрадно и даже сладостно. Мобилизацию отменил не сам царь. Все дело в Распутине.

— Все дело в царе, — возразил Глеб. — Царь — наше проклятье.

— Этот?

— Любой.

— Глеб! В такую минуту!

— Именно в такую... Пока вождя России будет назначать физиология, а не люди... Не перебивай, пожалуйста! Не люди, не совесть, а слепой случай: кого выспит царь, ублюдка, немощь или то и другое...