Вениамин Шалагинов - Кафа

— Надеюсь, господа, все ясно, — сказал Гикаев, возвращая рисунок в папку. — Беспощадности к врагу сейчас мало, нужна еще и беспощадность в наших требованиях к самим себе...

Расходились без обычного оживления. Мышецкий, Благомыслов, штабс-капитан Круглов, с натугой переставляющий подагрические ноги, войсковой старшина Козицын, казачина в расстегнутой красной черкеске, два чиновника военного времени выходили молча и отчужденно, как из церкви после отпевания покойника. Глотов рассказывал штаб-ротмистру Годлевскому какую-то мрачную историю из времен бироновщины, и только его собеседник не терял бодрости духа.

Приотстав от штаб-ротмистра, Глотов остановил Мышецкого.

— На вашем месте, Глеб, — сказал он, — я бы доложил генералу кто автор этого пасквиля.

— Думаете, я знаю?

— Разве не Кафа?

— Нет, конечно. Совсем другое письмо. Нет, нет.

— А мне вот мерещится. Мне почему-то мерещится. Да и вы, как полагаю, думаете иначе.

— Вы мне не верите?

— Нет, вам я верю. Я не верю фактам. Немыслимо, чтобы у большевиков было два таких художника.

Было тепло. От обкошенного забора веяло запахом привядшего листовника. В соседней казарме были освещены и распахнуты все окна, и духовой оркестр, старательно отделяя такты, выводил приглушенным интимным голосом божественную «Панаму» — моднейший по тем временам танец. Это и было то место, где девчонки ценились на вес золота. Под окнами, полными огня и музыки, вестовой генерала прогуливал покрытого попоной красавца Мавра. Мавр негодующе прядал ушами и фыркал: модных танцев он не принимал.

подлаживаясь под оркестр, запел Годлевский.

— Вам еще хочется петь? — спросил Глотов, приближаясь к штаб-ротмистру. — Х-хо, кажется, Гикаев приглашает нас к автомобилю.

Как только офицеры подошли к новенькому «Фиату», Гикаев, устало откинувшийся на сиденье, повернулся в их сторону и заговорил, выделяя каждое слово:

— Запишите, штаб-ротмистр, и напомните. — Он помолчал, пережидая, пока Годлевский достанет записную книжку. — Свидание с Кафой. Вы устроите мне его в ближайшие два-три дня. Ну, а вас, Николай Николаич, я попрошу к себе в половине десятого. Будьте здоровы, господа.

Днем позже городищенцы читали приказ:

Начальник французской военной артиллерийской миссии имеет честь оповестить население Городищ, что в окрестностях последнего в ближайшую среду будут производиться практические учебные стрельбы боевыми снарядами. Орудия будут поставлены впереди окружающих Городища высот с южной стороны. Цели попадания — четыре озера, что западнее восьмой улицы поселка Деповского.

Литейка.

Слева — депо, кузнечный цех, котельная, справа — пожарка, рубленная из звонкого лиственничного бруса, с каланчой и колоколом, с конюшней, с красными бочками на красных колесах, с жиденькой запыленной рябинкой, привязанной к колышку.

Перейдя пути, Иван остановился у котельной. Через пять-шесть минут за деревцем возникла массивная фигура Чаныгина. Заметив друг друга, они с разных сторон прошли в литейку. В окнах ее вспыхнул свет. На путях загремела балалайка. Подошел Парфен Терентьев, потом его брат, потом сразу двое — Грачев и Вострокнутов...

— Значит, с вопросом о забастовке покончили, — заключил Чаныгин. — Теперь о вылазке на переезд. Думаю, что собираться удобнее всего тут. Парфен придет раньше и прицепит к паровозу порожнюю платформу. Поделимся так: Вдовин и Грачев — на тендере, остальные — на платформе. К переезду надо поспеть ровно в десять, чика в чику. Да... Только вот часы что-то забарахлили.

Чаныгин сидел на верстаке, припорошенном у тисов медно-красной пыльцой металла. Не слезая, выдвинул ящик, захватанный мазутными пальцами, взял из него часы на длинной серебряной ниточке от медальона и прислонил к уху.

— А ведь пошли! — просветлел он и усмешливо покосился на Грачева. — Ты, что ли, ковырялся? Ма-а-с-так!.. Значит, к дальнему переезду ровно в десять. У шлагбаума нас будет ждать автомобиль с Кафой и офицером. Заберем всех на паровоз и айда — поехали.

— И офицер с нами? — спросил Грачев. — Или фальшивый он, офицер-то?

— Почему фальшивый? — Чаныгин с осторожной смешинкой глянул на Пахомова и рывком задвинул ящик. — Офицер настоящий.

— Ну, а куда мы денемся, если они опоздают?

— Перейдем на ветку, только и всего. С насыпи там дорога из тюрьмы, как на ладони. Поплетемся тихим ходом и будем поглядывать. Да, на всякий случай... Если угодим к белякам, объяснять всем одинаково: едем на кирзавод. За кирпичом для пекарни. Почему поздно? Стояли на ремонте.

— А прямиком им не скорее на своем автомобиле?

— Гиблые там места, Костя. Трясина.

Литья в тот день не лили, и оттого в медницкой было прохладно. От входных дверей к задним, к маленькому паровозику узкоколейки, который обычно бегал на путях с комичным достоинством лилипута и кричал таким же, как у лилипута, высоким и важно значительным голосом, тек свежий воздух. На сквозняке, привалившись к дверной колоде, стоял и реденько потренькивал на балалайке Парфен Терентьев. По случаю субботы на нем была лазоревая рубашка и саранка за ухом. В городском саду, который здесь называют рощей, — это кусок матерой тайги за станцией — играл духовой оркестр. Парфен тихонько повторял за оркестром печальную мелодию вальса «Оборванные струны», спокойно оглядывая пути, станционную платформу, стайку парней и девчонок, переходивших линию.

— Данилка идет! — сказал он, глядя на Чаныгина.

— Один?

— Ну.

— Ты что-то хотел сказать? — спросил Чаныгин Пахомова и слез с верстака.

— Так, два слова, — Пахомов поднялся с табуретки. — Возможность спасти Кафу у нас, товарищи, почти верная, — сказал он. — Но вот попытка одна. Повторить ее нам не дано. И значит, неудача, если бы нас она постигла, тоже одна. Словом, действовать мы обязаны хладнокровно и безошибочно.

Пахомов умолк, поглядел на выход, на Парфена, помолчал в полной тишине и обернулся на Чаныгина:

— Может, пошабашим, Степан?

Подпольщики повставали со своих мест и обступили Пахомова.

Тем временем Парфен ударил по струнам, угнул голову и, пятясь перед возникшим на пороге Данилкой, принялся с ожесточением выбивать из балалайки что-то среднее между тушем и барыней. Отстраняясь от этой буффонады, Данилка поднял над собой руки и с виноватой улыбкой пошел в сторону Чаныгина.

— Хорош, хорош, — сказал тот сурово. — Ты что это, проспал?

— С беляками заканителился, дядя Степан. Нет, честно.

Данилка кивнул кому-то за спиной Чаныгина и поднял рубаху. За ламповым фитилем, который в две синих дорожки обегал его достойные чресла, торчал пистолет. Конечно, торчать так картинно он мог и у Джузеппе Гарибальди или у того же Дубровского, но выхватить его из-за пояса с тем неописуемым шиком, с каким это проделал Данилка, не смог бы, пожалуй, ни тот, ни другой.