Вениамин Шалагинов - Кафа

— Значит, добыл у беляков? — спросил Чаныгин, принимая оружие. — Ну, а каким это манером?

— На липу выменял. Господин унтер... после удушливых газов... страдает... почти покойник... списать и прочее. Отдал бумажонку, получил вещь.

— Тебе кто-нибудь поручал это?

Данилка буркнул под нос что-то нечленораздельное и стал заправлять рубаху.

— Тебе кто-нибудь поручал это, спрашиваю?

Голос Чаныгина налился силой, хотя и звучал по-прежнему негромко.

— Сам себе поручил... — И так как мгновенно нависшая тишина ждала и требовала, добавил, задирая, как гусак, голову и кривя губы: — Тебе ведь тоже... никто не поручал, дядя Степан.

— Что, что? Ты видел меня за этим занятием?

— А ты думаешь, не видел?

Чаныгин раздумчиво поскреб дулом пистолета в бороде и рассмеялся:

— Выходит, видел.

И глянул на Пахомова:

— Что решим, Пахомыч?

— Что тут решать. Плохо одно: Иван — человек разумный, а тут почему-то решается на свой риск снабжать липой мальчика. Маль-чи-ка!

— Почему мальчика? — обиделся Данилка. — Да и ничего он не снабжал меня. Бумажки я воровал.

— У кого?

— Ну... у Ивана.

— А что у тебя под глазом?

— Кулак с печки упал.

Медницкая огласилась смехом. Парфен с чувством подбросил и поймал балалайку. Пахомов поутюжил тылом кулака правый ус и, приоткрыв рот, казалось, чему-то внимал с простодушной улыбкой.

— Люччэ всэго пуш-ка! — сказал он, ломая язык кавказским выговором. — Помнишь? Дед заказал тебе пушку.

— Он пошутил.

— Но от пушки не отказался бы.

— Да я тут закидывал удочку.

Данилка качнулся, глубоко погрузил руку в карман и достал круглую, как кедровая шишка, английскую гранату. Потом еще одну и, подойдя к верстаку, осторожно положил их возле тисов. Добавил к ним зловеще сверкнувший японский штык-ножик, обойму патронов к парабеллуму.

— А с пушкой не просто, — сказал он. — Ее ведь где-то поставить надо.

— Эшелон прибывает, — предупредил от двери Парфен. — Чешский оркестр, французы. Гикаев, вроде...

Стали расходиться. Парфен, легонько потренькивая, поправил за ухом саранку и выкатился на линию. Горстка подпольщиков обошла паровозик узкоколейки и пошагала в сторону кузнечного цеха, остальные через другой выход выбрались к пожарке и растворились в темени.

— Пойдем вместе, — сказал Пахомов Данилке. — Ведь теперь я совсем ваш. Водопроводчик у смотрителя зданий. А живу как есть против тебя. Ну да, в заднем флигеле купца Шорора. Осторожней, осторожней, тут битое стекло и проволока.

Ночь.

Звезды.

Небо так прозрачно, что его глубины, миры и тайны подошли к самой решетке, и Кафа видит недоступное глазам человека: бесконечность. Ветер накатывается на скопление звезд волнами, пыль и крупицы звездного золота меркнут или, напротив, горят ярче, а то и гаснут, одеваясь туманом.

Небо светит всем.

Природа открыта каждому, и люди перед нею равны. Перед ее милостями, перед испытаниями, которые она назначает. Люди не равны друг перед другом, перед богом, который делит их на грешных и праведных, но звезды, солнце, леса, реки никого не обходят и ни в чем не лишают. Хотя часто и требуют.

Это о чем я?

Да, природа, конечно, справедливее человека и бога. Но, как ни странно, именно эта, никогда не изменявшая людям, справедливость и породила неравенство, лютую вражду меж ними. Несправедливость вышла из справедливости, как естественное и неизбежное ее продолжение. Природа одинакова ко всем, люди же неодинаковы, и потому один может взять у нее больше, другой меньше, третий же не может взять ничего. В утро человеческой истории, когда все жили для всех, лишний плод, сбитый с дерева самым искусным и самым терпеливым, не делал его богатым, не наделял властью, повиновением другого. Природа дает всем без разбору, но в этой своей щедрости она слепа и жестока. Она создает людей разными и делит их равенством перед нею, так как дает человеку столько, сколько он может взять, добыть, унести, осилить. Она не видит, не признает слабого от рождения, увечного, не хочет вознаградить их труда той мерой, которая справедлива. Природа жестока. Добр только человек. Но он несчастен, так как слишком рано заметил, что люди неодинаковы. И эта узенькая бороздка, которую он мысленно пропахал между собой и другими, стала через тысячелетия железной стеной, отделившей производителя, творца от созданий, плодов его рук и разума. История вознесла богатого над бедным, монарха над миллионорукой чернью, придумала деньги, казнящего бога, голод, право на гильотину, пресыщенность, долговую яму, гарем, пирамиду, пробковый шлем колонизатора, войны для всей планеты. Она не смогла лишь придумать неснимаемого ярма, оков для мысли, для стремления человека к равенству, дополненному человеколюбием.

Светает!

Как в детстве, она пытается отделить себя от земли и, открыв воображению просторы вселенной, увидеть землю оттуда, с какой-то очень далекой сказочной точки. И тогда все, думает она, что ты читал, слышал, о чем догадывался, любой уголок и любая картина, минувшая, настоящая, будущая, встанет перед тобой живым и живущим видением. Она хочет увидеть торжество красного, цвет добра, разлившийся по всему лику планеты, но видит лишь одну комнату, одного человека.

Лоб Сократа, склонившийся над бумагами.

Галстук в горошину.

Пальтецо с бархатным воротником на вешалке.

Мозг этого человека, вобравший в себя мудрость и добрые чувства тысячелетий, сражается и уже строит, строит мир, которого не было, право, которое будет, нового человека. Это свое дело он начинал в прошлом веке, в Самаре, Петербурге, Шушенском, в засыпанной снегом, богатой и обильной, убогой и бессильной России. Это в его окне, над его пером, над его книгой горел ночи напролет негасимый огонек-труженик. Россия думала тогда, что она несчастна и что несчастью тому нет конца.

Но она уже была другой.

Старой и новой.

28 июня 1914 года президент Франции Раймонд Пуанкаре и его гость, австрийский посол граф Сегени, увлеченно следили за бегами с президентской трибуны. Париж разыгрывал приз Лонгшампа. Взволнованно поднявшийся по лесенке человек с портфелем вручил послу экстренную депешу: только что в Сербии, в боснийском городке Сараево, студентом Гаврилой Принципом убиты племянник австрийского императора, наследный принц габсбургского дома Франц-Фердинанд и его жена княгиня Гогенберг. Рысистые испытания мгновенно потеряли для графа Сегени всякий смысл. Гость президента, а с ним и сам президент покинули бега.