Вениамин Шалагинов - Кафа

— Более чем прискорбно, — заговорил он наконец, — но я оказываюсь в положении вашего сообщника. Вы пишете: «Отважную армию побил не германский гений, а наш царь и его стратеги». Далее, вы характеризуете государя императора оскорбительным сравнением... Язык не повинуется, чтобы повторить кощунственные слова, которые вы находите в своем лексиконе для помазанника божьего. Возьмите письмо. Я возвращаю его вам в надежде, что вы прочтете его еще раз холодным разумом и, осудив себя, предадите огню. Я — ваш невольный сообщник. Если все это откроется, я буду висеть с вами на одной перекладине... Моя фамилия Дремов. Поклонитесь отцу от моего имени. Хотелось бы верить, это напомнит ему молодые годы и что-то еще.

Летом шестнадцатого Мышецкий снова был во Франции. Русские войска, с которыми он прибыл, имели своей миссией «оборонять Францию, как Россию», и оттого улицы и площади Марселя были полны ликования. Девчонки в круглых шляпках с вялыми падающими полями несли в вытянутых над собой руках синие, красные, желтые и белые шары, визжали от восторга, топали. Мальчишки мчались впереди и сзади колонн, с панелей, из открытых окон аплодировали улыбающиеся дамы и господа, на торцовке у поребриков красовались гордые гренадеры с непривычно длинными ружьями и с такими же непривычно длинными штыками, с нерусской манерой держать ружья в церемониале...

У Мышецкого было такое чувство, будто он шагал в колонне Робеспьера или Марата, а ликование французов, цветы, улыбки, обнаженные головы, музыка, визг, синие, красные, желтые и белые шары, гренадеры с лаковыми ремешками под подбородком, словом, все эти знаки расположения и восторгов выражают солидарность толпы с революцией. Он любил Францию и был счастлив от сознания, что стал ее воином.

К тому времени Мышецкий открыл для себя новый мир — русского солдата. Сам солдат, прикованный к неоглядной галере войны, он только и делал, что подымал свое изнуряющее весло. Он не мог не подымать своего весла, так как его безостановочно подымали многие руки. С солдатами он делил хлеб и оружие, победы и поражения, табак, тишину, суровый приют окопа, и теперь многое измерял той мудрой солдатской меркой, которую кладут без суеты, с думой, а кой-кто и с крестным знамением.

Царь — проклятье России.

Мышецкий все чаще и чаще думал о революции. Думал и страшился ее.

Разделенное горе — полгоря, разделенная радость — две радости.

Сначала было горе, одно горе — четыре гробовых стены, обступившие ее «именем Верховного правления». Потом пришла радость, так как пришло дело, которое она теперь делала. Раньше сюда радость не приходила. Никогда и ни к кому. Одиночка, которую Мышецкий называл трагическим перепутьем к богу, а Галактион — шешнадцатой могилевской, имела еще и третье название — вечная смертная. Тут всегда томились вычеркнутые из жизни. И только они. Нелепое сочетание этих понятий — вечная смертная — подтверждали своим примером лохматые террористы, разбойнички, встречавшие на больших дорогах караваны с золотом, чаем, пушниной, политкаторжане, герои пятого года, рабочие-большевики... Шестнадцатая для них была могилой перед могилой. Могилой для живых. Тут уже ничего не делали, тут только ждали. Думали и ждали: одни — с гордым достоинством, другие — в полубесчувственном страхе перед каждой ночью и каждым звуком за дверью. А ей повезло: она работала. Делала то самое, за что была осуждена, что стало смыслом ее жизни. И потому горе ее мелело не только от сострадания и добрых чувств ее товарищей, но еще и оттого, что она могла делить с ними и делила их общее дело. Дело и опасности.

День горел солнцем, рекой в серебре, был синь глубокой, уже предосенней синью и пах пожогами свежего корчевья, которое шло сразу за пьяными кладбищенскими крестами с их неподвижными объятьями, овеивало дымом, размывало черную суконку тайги под небом и поднимало небо.

Из окна Кафа слышала шум крыльев: голуби сегодня играли, как сумасшедшие, и совсем близко.

Кто-то рассмеялся в коридоре, и в камеру, с дымящейся глиняной трубочкой в руке, вошел немолодой узкоплечий офицер с желтым лампасом на штанине. Делая во фрунт, он спрятал трубочку, повернув руку тылом вперед, как это делают тайные курильщики, и представился:

— Веремей Федорович Лох!

Кафа вскинула брови.

Где она видела его?

Тонкие китайские усики. Глаза и веки вытянуты в линеечку. От трубки, одевшейся дымком, пахнуло душистой степной травкой. Да, это тот, кого она приняла за конвойного в тюремной карете. Только теперь он почему-то выглядел моложе и выше.

— В этом доме курят у бочки с песком... — сказала она с презрительным назиданием в голосе и задержалась, разглядывая погоны вошедшего, — ...г-господин подхорунжий.

— О, тут понимают в чинах! — Офицер поднял над плечом руку с трубкой. — Савватеев! Выбей, братец, заряди и прикрой камеру.

Трубка перешла в другие руки, дверь поехала на свое место, но, поколебавшись, замерла, оставив небольшую щель.

— Веремей Федорович Лох! — повторил офицер.

Линеечки его глаз стали длиннее и выразили подобие улыбки.

Кафа не ответила.

Лох подошел к окну, поглядел на полосатые башенки, на дальние кресты, на серебряную дорогу стремнины, потом поднял глаза на козырек и прочел вслух:

— «Все в мире неверно, лишь смерть одна всегда неизменно верна». Красиво!

Глянул на Кафу. Лицо стало надменным и ожидающим.

Из стопки рисунков взял верхний, снова поглядел на Кафу, потом на рисунок.

— Ваша работа, как понимаю?

Теперь он уже был льстив и кроток.

— Упражнения прокурора Мышецкого. Он берет у меня уроки.

Кафа рассмеялась.

— Аттическая соль сарказма! — воскликнул подхорунжий. — Мой дед любил это выражение. Красиво!

Неизвестно, чем восхищался теперь Лох, все теми же стихами на козырьке, рисунком, изречением своего деда или, наконец, ответом Кафы, только чувство это сочилось с каждой морщинки его лица.

— Я вошел сюда с чувствами друга, — сказал он, неожиданно отодвигая рисунки, и подошел к Кафе. — Я ваш холоп, вы моя госпожа. Признания тут, вроде бы, неуместны, но... но еще в Томске, где вы громили магистраты, я, затрапезный нотариус... Вот, вот — ирония и презрение! Ожидал, ожидал, и все-таки — поймите. Поймите и поверьте, я жил воображением о вас. Мы стояли по разные стороны океана, но я жил воображением о вас...

— Сколько поэзии! — Кафа вскинула брови. — Теперь вам остается назвать себя японским императором и швырнуть к моим ногам, скажем, тот же остров Хоккайдо. А ну!

Она вступала в разговор, неспособная понять, с чем пришел Лох.

— В тюремной карете, как помните, — продолжал тот, — я не сказал ни слова.