Вениамин Шалагинов - Кафа

— Жаль, что вы не делаете этого сейчас.

— Тогда вы могли бежать.

— И тогда, и теперь. Всегда.

— Я говорю о верной возможности. Кстати, на всем пути к тюрьме я страдал вашей печалью.

— И по рассеянности не повернули ключа?

— Господи! — Лох принял вид потрясенного человека. — Вы знали, что я оставил карету незапертой, и не решились на побег?

— Чужое и забытое не беру.

— Обидное истолкование риска, за который могли шлепнуть, как дважды два.

— Это искренне?

Кафа шагнула к двери, прикрыла ее и, перейдя камеру, остановилась под солнцем, спиной к окну. Теперь Лох почти не различал ее лица.

— Я хочу верить вам, подхорунжий, — заговорила она веселым ироничным голосом, накидывая руки на подоконник. — Рискните еще раз. Оставьте открытыми все выходы на моем пути. Зная, что это мое, я пойду с полным доверием и подивлюсь вашему великодушию. Заметано?

Глаза Кафы смеялись.

— Мои ключи открывают только тюремную карету, — хмуро ответил Лох.

— А чего трепаться тогда? Друг, друг, океан...

— Сейчас, сейчас. Черт! Дико хочу курить. — С лица Лоха глядело страдание. — Савватеев!

В притворе засиял пряжкой и пуговицами мордастый улыбающийся Савватеев, с багровой ладонью на прижатой к бедру шашке.

— Распорядись, братец, насчет коляски... Да, трубку!

Принимая глиняную трубочку, Лох покосился на Кафу.

— Не беспокойтесь, Ольга Корнеевна, курить я не стану. Вы разрешаете? Преклоняюсь! — Обкуренный палец торопливо потоптал щепотку табака в трубке. — Преклоняюсь, преклоняюсь!

Затрепетал огонечек. Подбеливая китайские усики, дым светлел и таял.

Савватеев вышел.

— Я привез вам письмо из Праги, — сказал Лох, растягивая рот в сладкой улыбке. — От кого? Ну, ну, будто не знаете. От вашей милой сестрицы, конечно.

— Это невозможно.

— Отчего же. Прага, разумеется, в тридесятом царстве, но письма оттуда идут исправно и скоро. Надушенные послания, к примеру, не успевают потерять запаха.

— Что ж, покажите тогда.

— Показать? Что вы! Письмо — ваше, и я почту за великое счастье отдать его вам в полное обладание. Было бы насилием, варварством не отдать его вам в полное обладание.

Говоря эти слова, Лох ничего не доставал и даже не двигался, будто говорил о неблизком будущем, а письмо должен был вручить кто-то другой. Кафа понимала теперь, какую паутину плетет этот полукитаец, полурусский, угадывала, что таилось за объявленной им миссией друга. Он стоял боком к ней, напоминая ту сонную круглую рыбу, которая жирует в нечистой воде у мясных боен. Зада у подхорунжего не было, зато были шикарные сапоги на дамском подборе, крепкие ляжки, упоенно сиявший на солнце парадный пояс генерала и лампас в полштанины. Лицо, почти красивое, портили усики и заискивающая улыбка.

— Поймите, — убеждал он, — письмо — ваше и будет ваше. Но вот штука: я получил его под условием. Выпросил, вымолил у капризного и жестокого начальника. Жестокого! — Оглядка на выход и шепот единомышленника. — При этом я обязался, я не мог не обязаться получить у вас разъяснения о людях и событиях, на которые нашла возможность указать ваша сестрица.

— Непростительная промашка для умного человека. — Из плавящегося солнца — насмешливая гримаска.

— Не думаю, чтобы это был отказ, — сказал Лох.

Линеечки его пробивались через золотое и пыльное: надо было увидеть ее лицо.

— Письмо писала не я.

— Значит, от ворот поворот?

— Разъяснение. Письмо писала моя сестра. Таким образом, все уточнения и дополнения там. В Праге.

— А тут?

— А тут посмотрим. Дайте сначала письмо!

— Кто такой Юзеф?

— Некий чех из Чехословакии.

— А Г риг?

— Григ? Она что-нибудь пишет о Григе? Да не морочьте мне голову! Письмо!

Совсем другим голосом.

Кафа говорит совсем другим голосом, так как Григ — это Григорий, и он мертв. Страшную страницу открывает Лох. Самую страшную в ее жизни. В ту ночь их обложили с улицы и проулка. Ночь стылая, буранная, космы ее заброшены на луну, снег сух и свистящ. С ними через двор — свадьба призраков в белом и черном, одни катышком, собаками, другие, длинные, во все небо, безголовыми монахами, с подолами, обкромсанными и звенящими. Стучит ставень, улюлюкает гоньба, верещит в свисток черная быстрая тень. Мелькание звуков и красок. И все это прошивают огоньки, выстрелы с чердачного шелома, прицельные, редкие, секунде и патрону. Но мимо, мимо.

И вдруг мерзлая бельевая веревка — под самое горло бегущему Григорию. Ледяной нож. Григорий крутнулся, пытаясь устоять, замахал руками и рухнул...

— Кто такой Григ?

Где тебе понять, продажная шкура, кем был для меня Григ.

— Письмо! Я требую письмо!

— Боюсь, не забыл ли в управлении. Клал, вроде, вот сюда. Черт! Где ж тогда? Провальная память: беру предмет и тут же забываю, зачем беру. — Короткое молчанье, кряхтенье над карманами. — Простите, но прежде...

— Прежде письмо!

— Представьте...

— Представила все. Не ломайте комедию и поживее! ...Наконец-то!

Да, это рука ее сестренки.

«Оленька! Мой милый, мой добрый Олень!»

Кафа прижала письмо к лицу и рассмеялась.

В письмах люди отправляют друг другу чувства, новости, цены на хлеб и мясо, признания и отвержения, бессонницу, яд, радости. И еще — запахи. От письма пахло лесной фиалкой: любимый, и сейчас такой русский, аромат сестры.

Где ж, однако, слова о Григе? Только и всего? Одна коротенькая строка, витающая в юности, которая пропала, проскакала? Чем же она всполошила контрразведку? Прошлым? Прошлым человека, который сам стал частицей его?

Он жив, постучал в душу тихий молоточек и остановился, не зная, стучать ли дальше или замереть. Он жив, повторил молоточек. Она подняла глаза и увидела круглый голый подбородок Лоха. И, как тогда, в тюремной карете, подумала: он выскоблен ножиком. Потом нож увиделся ее воображению, а глазам — лицо Лоха, напряженное, со шнурочками усов, задушевное и злое одновременно.

И тогда молоточек постучал громче и дольше: жив, жив, жив...

Жив, жив, захлопали за окном белые крылья, замелькали вокруг тени, серая, золотая, белая. Не стало черных шнурочков, подбородка. Нет и самого Лоха. Есть только его ризный генеральский пояс. Пояс расплылся, разросся, это уже бранный и тканый штандарт, светлая хоругвь, занавес какой-то феерии. Нет! Просто фон дивной карусели, фон серого, золотого, белого. Праздник!

— Вы счастливы? — спросил Лох. — Да, да, вижу. Счастлив с вами и я. Понимаете — сознание, что я не в стороне. Я — причина вашего счастья.

Жив, жив! Серое, золотое, белое!

— Потом учтите, — продолжал Лох, — настойчивость, с которой я домогался для вас письма, для большевички из этих стен, делает меня в глазах начальников личностью смутной и подозрительной. Я жду ответа добром. Вернуться с пустыми руками я не могу.