Вениамин Шалагинов - Кафа

— Господа заговорщики! — снова подала голос Варенька. — Я так и не слышала, будет война или нет?

Алексей Прохорович молча развел руками.

— Глеб! — Она круто повернулась на своем стуле. Лицо ее выражало напряжение и страх.

— Я не оракул, но... — Глеб вздохнул. — Ты же знаешь, для Сербии это уже факт.

— А для нас?

— И для нас. Милая Варенька, и для нас...

Она метнула на него недобрый и насмешливей взгляд:

— Тогда какого черта вы шепчетесь за закрытой дверью? Царь или Гришка? Немытый хлыст или его августейшая мамзель? Все хороши, голубчики! Долой! Я бы сказала им одно это слово — и штыки в землю. Одним махом по всем без разбору — и точка. Вам нужна война? Вот вам война!

Она высоко вскинула руки, чуточку помедлила и, мощно ударив по клавишам, тут же сломилась, приникла лицом к роялю и заплакала.

Алексей Прохорович принес пузырек с успокоительными каплями и вздрагивающей рукой стал капать в стакан. Она отвела его руку.

— Я с утра не в себе, — сказала она, вставая, и виновато улыбнулась мужу. — Пойми, Глеб... Этот сумбур, который я наговорила... Да, да, нервы. И страх. Цепенящий, глухой, как овчина.

Машинально потрогала его галстук, манишку. Пальцы почти не слушались. Она не видела их, не видела того, на что глядела.

— Неужели разлука?

Он взял ее ладони.

— Волнуюсь, — признался он вместо ответа и стиснул ее пальцы. — Волнуюсь.

— Драка тебя не коснется, Глеб, — сказал Алексей Прохорович. — Все лучшее Академия будет держать возле себя.

— Я — сын России, отец, — устало возразил Глеб.

— Слишком торжественно. — Отец помолчал. — И слава богу, что слишком торжественно. Высокие слова недолговечны.

Варенька высвободила свои пальцы и, как побитая, побрела к роялю. Рука ее упала на клавиши.

— Очень знакомая нота, — сказал Алексей Прохорович, глядя в окно. — Завтра вся Россия будет играть марш «Прощание славянки». Другой музыки Россия не захочет.

С началом войны Мышецкий пожертвовал на ее нужды все свои холсты и рисунки и поехал на фронт солдатом-добровольцем. 17 августа — это был семнадцатый день кампании — он пересек германскую границу в составе 1-й армии генерала Ренненкампфа. Сражение под Гумбиненом поставило перед бездной разбитую наголову 8-ю армию неприятеля, откатившуюся в панике более чем на 20 верст. Генерал фон Макензен, командовавший одним из корпусов, пытался на автомобиле остановить поток бегущих, но солдаты уже не признавали и не видели фон Макензена и, бросая оружие, продолжали бегство. Целостность Германии была нарушена, ворота ее открыты. Это был день русской славы. Потрясенный катастрофой, начальник германского генерального штаба Мольтке-младший тотчас же отстранил от должности командующего 8-й армией, придворного фаворита Притвица, а затем и отозвал два корпуса и дивизию с французского фронта на русский.

В те минуты, когда вместе с бегущими солдатами Притвица отступали, а затем и стихали громы сражения, Мышецкий с простреленной рукой трясся в санитарной повозке, глядел на дремавшую под солнцем пшеницу, на подожженные снарядами охотничьи домики, на воду под соснами и думал о войне. Белейший кокон его перевязанной руки источал резкий запах йодоформа, горелая земля пахла известкой, откуда-то тянуло таким знакомым и таким русским запахом самоварного дымка, что глаза его начинали блуждать по сторонам с вялой смутной надеждой увидеть невозможное.

По-русски колотил дятел, по-русски пробовала свою пищалку какая-то невидимая птаха. Покорный вечному зову жизни, мир входил в свои берега, а он все рассеянней и рассеянней оглядывал его, неспособный сбросить с себя возбуждение боя.

Он все еще дрался.

Надо преследовать, говорил он себе. Со времен хана Батыя, да что там, за тысячелетия до хана Батыя ратный люд знал азбучное правило боя: бегущего — гнать... Притвица надо гнать, преследовать. Драма не окончена, Ренненкампф слишком рано опустил занавес.

Прошел день, длинный, как год, еще один, и еще...

Время брело, тащилось, а Ренненкампф стоял на притихшем поле сражения, на поле русской славы, как заколдованный. Армия потеряла соприкосновение с противником, его место заняла пустота, зловещее мертвое безмолвие. Пустота пугала, грозила, заставляла озираться. Скоро ли? Мышецкий теперь лежал в походном лазарете, размещенном в бывшей конюшне Вильгельма II: сюда, в этот поэтический край тихой воды и тихого леса, император наезжал с друзьями, чтобы пировать и охотиться. В распахнутые двери лазарета Мышецкий видел палаточный город шести кавалерийских дивизий генерала Хана Нахичеванского и все еще ждал трубящую поход трубу. Но приказ на преследование так и не родился. А ровно через неделю — потрясающее известие: разбита 2-я русская армия Самсонова, решавшая вместе с 1-й общую стратегическую задачу вторжения в Германию. Командарм застрелился. Военный атташе Франции — маркиз де Лагиш прибыл в Ставку с соболезнованиями. Газеты сообщали: верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич выказал при встрече хороший тон и светскую благовоспитанность. «Мы счастливы, — сказал он де Лагишу, — принести такие жертвы ради наших союзников».

Мышецкий не разделял счастья, испытываемого великим князем: он страдал. И страдание его было поначалу заключено в одном слове: Ренненкампф. Одну из причин поражения он считал единственной. Ренненкампф не добил армию Притвица. Переформированная, пополненная свежими полками, она обрушилась на Самсонова. Самсоновцы дрались храбро, беззаветно, повергли в прах не одно соединение противника. Возможно, они торжествовали бы и полную победу, если бы... если бы рядом был Ренненкампф. Враг располагал двойным превосходством. Два немца наседали на одного русского, а второй русский стоял спиной и ничего не видел.

Позже обвинение поднялось ступенькой выше.

Стало известно, что 2-я армия была загнана постоянным понуканием великого князя и командующего фронтом. Разобщенная с Ренненкампфом, она катилась навстречу своей трагедии в чрезмерно форсированном, гибельном марше, в песках, по бездорожью, без горячей пищи, а иногда и без хлеба. «Французам туго, вперед!»

Потом обвинение поднялось еще выше. Оказалось, что царь и его дворцовый круг связали Россию беззаботным, стратегически невежественным, роковым обязательством перед союзниками начать наступление за 25 дней до окончания мобилизации, да еще по двум расходящимся направлениям — против Германии и Австро-Венгрии одновременно.

Мышецкий взорвался.

В письме к отцу, полном азарта и ядовитой горечи, он не щадил первых имен правящей элиты и едва не угодил под суд. Письмо было задержано военным цензором. Пригласив к себе Мышецкого, он озабоченно покашлял в кулак, достал письмо из конверта и долго разглаживал его на письменном столе.