Вениамин Шалагинов - Кафа

Говорили о женщинах.

— Не знаю, как вы, Николай Николаич... — Годлевский медлил, глядя на сигару Глотова, на облачко дыма, и улыбка его делалась плутовской и двусмысленной. — Если бы я имел дар живописца, я писал бы красоту женщины в движении.

— «Две ножки, чудо из чудес»... Вы стареете, сударь.

Они стояли у массивного стола с телефонам, против открытой двери в кабинет Гикаева, который ожидался с минуты на минуту.

— Коротенькая исповедь, если не возражаете, — сказал Годлевский.

Он оглянулся на стол, положил за собой ладонь на зеленое сукно и, приняв удобное положение, заговорил о непостоянстве как самой красоты, так и наших о ней представлений.

— Будучи кадетом, — повествовал он, — а позже и портупей-юнкером, я не видел ни в одной девчонке ничего, кроме мордашки. Лукавые ямочки, глаза, губки, румянец или, как восклицал Баратынский, ланитные розы... Миленького личика мне хватало во́ как. Но с годами мой взгляд стал никнуть долу. Вы киваете? Вам это знакомо? Словом, я стал чаще опускать глаза, и вдруг увидел, что пышное лоно так же создано богом, как и хорошенькая мордашка.

— Потом вы увидели ножки. И вам подумалось, что, создавая их, всевышний старался изо всех сил, — прокурор достал из жилетного кармана чугунные часы с фальшивым алмазом на месте головки. — Гикаев сегодня, как я разумею, отчаянно запаздывает. Или мои врут? Сколько на ваших, дорогой?

Штаб-ротмистр Годлевский, состоящий при Гикаеве офицером для поручений, назвал время и перевел глаза на выход. Дверь с улицы заныла, и вошел Мышецкий.

— Приветствую, господа! — Сказал он. — Слышали последнюю новость?

— А, дражайший Глеб Алексеич!

Прокурор вытянул перед собой прямую, длинную, многозначительно приветствующую руку и, не опуская ее, тронулся к поручику.

— Красные на Тоболе, господа, — сказал Мышецкий, снимая перчатки.

Рука Глотова упала.

— Новость поручика Мышецкого не самая последняя, — сказал от порога Гикаев.

Он вошел тотчас же за поручиком. Его белая черкеска, несоразмерно длинные и толстые газыри из галунной ткани припорошены пылью, лицо потно. Нагайка и сапоги, не запыленные с внутренней стороны и на взъемах, говорят о том, что он долго скакал и, надо думать, не щадил своего любимца Мавра. На боку генерала турецкий ятаган с эфесом, оплетенным шнурками синего, белого и красного цвета — краски флага российского.

— Пройдите в кабинет, господа! — Голос высокий и, как всегда, парадный и напряженный. — Для штаб-ротмистра Годлевского: пригласить ко мне полковника Благомыслова и начальников служб. Проветрить помещение... Николай Николаич, ну умерьте же, ради бога, свою сигару. Фабричная труба, не меньше. Да, и почему вы в штатском?

В любое другое время их превосходительство был куда предупредительней.

С прибытием приглашенных генерал Гикаев вышел из-за стола и, стоя спиной к нему, сказал после паузы, что час назад в штабе чехословаков подписан приказ о замене коменданта станции капитана Пепки другим лицом. Это отставка. Крушение карьеры, поражение. Человек дела, столп, глыба слетел, как прожитый листок календаря. Решению этому нельзя отказать в глубоком понимании создавшейся ситуации, ход этот эластичен. Но это поражение. Железный Пепка, державший в узде и трепете все к-р-р-р-асное, смещен по требованию рабочих, начавших забастовку. Позор! Ободренные уступкой, забастовщики предъявляют в своих листовках унизительнейший ультиматум: освобождение всех политзаключённых, прием на работу и увольнение с работы не администрацией депо, станции, службы пути, кондукторского резерва, а профсоюзами. При отказе грозят разрушениями цехов, мостов, станций, жаргонно именуя все это капитальным ремонтом. На фоне досадной заминки на театре военных действий невозможно предвидеть всех губительных результатов этих внутренних событий.

Голос Гикаева не выражал ни страстей, ни чувств. В нем не было ничего, кроме напряжения. Ничего не выражало и его лицо. Точно нарисованное, подумал Мышецкий. И тут же возразил, сказав себе, что невозможно нарисовать лицо, которое ничего бы не выражало. Тут же лица нет. Высокий и узкий лоб царевича Алексея с картины Ге, жиденькие волосики того же царевича, зачес через темя, острый геометрический нос, но лица нет. Живут только глаза. Засевшие глубоко подо лбом, они посылают вокруг живое тихое пламя. И ждут. Всегда ждут, но когда-то и грозят. И тогда сходство их с глазами самого изящного и коварного животного, каким называют змею, становится неотразимым.

— Наш посол в Лондоне, — продолжал Гикаев, — был приглашен на днях господином Черчиллем. Смысл этой аудиенции чрезвычаен. Черчилль просил посла предупредить Верховного, что, вследствие настроений рабочих Англии, стал неизбежным постепенный отзыв ее войск из России. Нас грозят бросить в беде, господа. И, чтобы этого не произошло, мы должны добиться решительных военных результатов уже в этом месяце. В этом — или никогда. Верховный сейчас в Петропавловске. Сверяются часы перед грандиозным контрнаступлением наших армий, для которого потребен железный тыл. — Гикаев оглянулся на закрытое окно. — Я собрал вас, господа, чтобы посоветоваться. Забастовщики должны быть сокрушены, но как?

Оглядев нахмуренные, обеспокоенные физиономии своего синклита, Гикаев остановил взгляд на полковнике Благомыслове.

— Георгий Степаныч!

Благомыслов представляет тот влиятельный орган омской камарильи, у которого визитная карточка — управление 2-го генерал-квартирмейстера — не отвечает тому, чем он ведает. Во всяком случае не квартирами [11] В колчаковской армии ведомство 2-го генерал-квартирмейстера ведало разведкой и контрразведкой. .

— Говорят, у китайцев, — начал Благомыслов, поднимаясь, — была в какие-то времена длинная палаческая палка — суголами. То, что у нас зовут расстрелянием, она делала без звука. Да, да, я начинаю теми же словами, что и год назад по такому же поводу. Нам нужен скорый и устойчивый эффект. Надо показать суголами забастовщикам.

У Благомыслова небольшое благообразное лицо и тяжелая комлистая борода. Внешне, это жалостник, слабоголосый пастырь затерянного в глухомани прихода, живущий под властью сострадания и скорби. Говорили, что Благомыслов и в самом деле тянется к духовному сану, грезит примером епископа Виктора, который, поняв, что генеральские звезды обходят его стороной, оставил службу в аппарате главноуправляющего делами Верховного правителя и после нескольких месяцев чисто символического пребывания в монашеском сане стал епископом. Енотовая борода Благомыслова тоже была готова пролиться на крест в золотом окладе.

— Фемида на нашей стороне. — Благомыслов покашлял. — Мы обороняемся.