Вениамин Шалагинов - Кафа

— Я вижу другие слова: «Убит Репин! В Городищах произошло судебное убийство». Кафа для России, как и Репин, — большая новая эпоха.

— Эпоха? — Глотов озабоченно поглядел на пыжики и прикрыл их салфеткой. — А ведь и впрямь в ногах правды нет. Присядем, Глебушка!

Из кресла Глотов потянулся к курительному столику, взял ящичек с сигарами, достал одну, раскурил и, глядя через дым под ноги, сделал недовольное лицо.

— Мошенники эти интенданты, — сказал он. — Только вчера получил сапоги: господин прокурор, господин прокурор!.. А сегодня уже отлетела подошва.

И так же — через дым от сигары — поднял глаза на Мышецкого.

— Я вполне допускаю... — заговорил он плавным голосом человека, привыкшего вещать с кафедры вечные истины. — Я вполне допускаю, что сужу о Кафе ошибочно. Но можно ли поручиться, что на добрые чувства конфирматора она ответит благодарностью и примется писать портреты Колчака, Тельберга, Гинса... — Глотов поглядел на Мышецкого искоса, что-то прикидывая, и лицо его вновь стало недовольно, будто он еще раз увидел свою злосчастную подметку. — Черта с два! Она удерет из тюрьмы и устроит нам такой тарарам, такой тарарам...

Мышецкий угрюмо потер щеку.

Оглянулся на часы.

— Через час двадцать, — сказал он, — прибудет фельдъегерь. Следует поторопиться с заключением.

— Святое беспокойство! — Взор прокурора полон благодарности. — Ну, а что вы намерены предложить конфирматору?

— Великодушие во имя будущего.

— А что просили в суде?

— Смертную казнь, как помните.

— Угу, скажет верховный. Вы знаете, как он говорит это «угу», это страшное «угу», и как вскидывает при этом брови? Вот что, Глеб: писать заключение буду я сам.

Мышецкий снова потер щеку.

— Превосходно! — Глаза его замерцали. — Прокурор исправляет промах товарища прокурора. Глядит с высоты судеб России, ее великого искусства и заключает: смертная казнь может быть заменена, скажем, каторгой. Кафа встает на одну доску с Кычаком. Разве это не справедливо?

— Милый Глебушка, — Глотов делает драматический жест и хватается за голову, — куда нас затащило? Эпоха! Вы действительно убеждены, что без Кафы Россия не Россия? Знаете, Глеб, кажется, я захвачен вашим ветром. Я подумал, я увидел сейчас безудержный курьерский поезд — так стремительно летит время. Затем — наших потомков, спустя век, два, три. Бумаги прокуратуры желты, как воск, о нас с вами нет и помина. Закружило, занесло, замело. И вот некто мудрый и неистощимый в поиске вдруг узнает и, в радости, кричит на весь мир, что она, вставшая над вселенной, над веками, над пристрастиями и вкусами, была спасена, дарована людям вот сейчас. В этом деловом и, по существу, мимоходном разговоре двух деятелей пра́ва. Маленьких, а к той поре и никому уже не известных. Мышецкий, Мышецкий, а кто еще? Кружится голова. Нет, вы не правы, Глеб! Это невозможно! Немыслимо! Это игра чувств. Тоска по утраченной красоте, вызванная безвременьем, войной, огрублением душ и нравов. Крест на всем! Я пишу заключение, вы представляете мне рапорт.

— Не понимаю.

— Нет, нет, — Глотов рассмеялся. — Не тот, разумеется, — новый. Тогда-то, при таких-то обстоятельствах, я утратил, забыл, оставил в поезде, трамвае документ, из которого вытекает, что Кафа в свое время разгоняла... Обстоятельства утраты разрешаю придумать.

— Такого рапорта не обещаю.

— А если я допрошу вас... в порядке административного расследования, и сей протоколец пойдет с заключением? — полюбопытствовал Глотов. — Или это некрасиво? Некрасиво, пожалуй: прокурор допрашивает прокурора. Хм. Ваша взяла! Великодушие во имя будущего. Что ж, остановимся на этом. А теперь не смею задерживать, так как хотел бы иметь десять, пятнадцать минут на размышление. Целуйте ручку Варваре Алексевне. Честь имею!

Все женщины этого достойного заведения милы, красивы и молоды. Из красивых господин прокурор выбирает красивейших, полагая, что быть грацией — это первое, что должна приложить к прошению о работе любая женщина. Первое и последнее. Ничего другого от нее не требуется. Разве что угадывать течение мыслей господина прокурора. Впрочем, для этого есть своя школа и время.

Та, чьи пальчики стучат сейчас на машинке, пришла в этот дом последней, но достоинства, которыми располагают ее глаза, губы, линии тела, прическа, улыбка и голос, делают ее первой. Во всех случаях, когда прокурор диктует ей свои строгие и важные бумаги, он не упускает случая выказать ей сердечное, если не сказать, весьма сердечное, расположение, а порой и нечто большее. На этот же раз он сух и официален. Прочитавши готовую бумагу, глянул на нее отсутствующим взглядом и попросил тут же перепечатать, изменив в ней всего лишь одно слово. Теперь он сидит, окруженный шагреневыми подушками своего любимого кресла. Сцепил пальцы, чем-то поглощен и недоступен. Дверь прикрыта неплотно, и через узкую щель он, кажется, глядит в приемную на фельдъегеря. Фельдъегерь же беззвучно хихикает с секретаршей, которой не видно, и, поглядывая на кабинет господина прокурора, показывает секретарше фокусы с платком и спичками.

А ей страшно. Страшно оттого, что в кресле сидит совсем чужой человек, а бумага, в которой надо заменить одно слово другим, требует смерти.

Пальчики взлетают легко и изящно, и хотя клавиши стучат однообразно — сухой невыразительный стрекот — она слышит музыку. Она чувствительна, молода, музыкальна, сострадательна и — слышит музыку.

Реквием.

Мелодию раненого сердца.

Печальную, негромкую, медлительную, непостоянную.

Мелодию прерывают паузы, но в них, в этих паузах, тоски, отчаянья, слез и музыки больше, чем в самих звуках.

Поручик Мышецкий доложил мне, что в марте 1918 года Кафа во главе чрезвычайной тройки советов упраздняла в Томске законные учреждения прокуратуры и магистрата.

……………………………………………………

Полагал бы:

нижайше представить на благоусмотрение Верховного правителя России нижеследующее свое заключение: кара соразмерна содеянному, приговор обоснован, и его исполнение отвечало бы духу и нормам действующего права.

Пальчики поставили точку.

Валик выдвинул устуканный фиолетовыми буквами печальный лист, и музыка смолкла. Нет, наступила пауза, самая глубокая, самая долгая и самая многозначительная.

— Возьмите, пожалуйста, Николай Николаич!

Пальчики дрогнули.

— Уже? Спасибо, моя прелесть! Спасибо.

Машинист принял жезл от главного кондуктора. А тем временем в отдельное купе величественного пульмана, обшитого желтой дощечкой, вошел фельдъегерь с пухлой кожаной сумкой. Сопровождавшие его солдаты дружно взяли под козырек и сошли на перрон.

Дело, жалоба и заключение тронулись в путь за великодушием, которое один прокурор обещал другому.