Вениамин Шалагинов - Кафа

Почему так трудно представить себя без погон, без расшитых рукавов и аксельбантов? Или всегда будет война, бессмысленная и ужасная рубка русских русскими? И бесконечные заседания следственной комиссии, патетика речей, молебны, отпевания, парадная шагистика англичан, чехов, японцев на Атаманской, на Дворянской, на русских улицах с русскими людьми и названиями.

Зажигая в кабинете свечу, он припомнил, как в самый разгар пирушки у Годлевского заснул, сидя на диване. Среди гостей была вдовушка лет двадцати пяти, беспричинно веселая, наивная, которую почему-то все звали Тошкой. Похоже, тот, кто всех выше, творил поначалу не Тошку, а ломовую лошадь или сохатого, но передумал, украсил свое создание хорошенькой мордашкой, ткнул пальцем раз и еще раз, чтобы получились две пленительные ямочки, подарил ей бюст, создававший тесноту в любой комнате, а лапищи и ходули менять не стал, и получилась красавица во вкусе армейского прапорщика. От сна Мышецкий очнулся под оглушительный хохот гостей и тотчас же увидел, как на него наползает нечто грандиозное. Ему сделалось душно, как под копной жарким летом, он отстранился, как мог, но его догнал крепкий и властный поцелуй в губы. Тошка засмеялась игриво и тоненько, а из пелены табачного дыма выплыл танцующий Годлевский с глиняной чаркой в руке.

— Итак, — говорил Годлевский, дурашливо приплясывая в лезгинке, — на планете совращен последний целомудренный мужчина. За любовь! За посвящение в великий орден любящих и любимых!

Воспоминания эти были неприятны.

Вот так, без Вареньки, в теплой пирующей компании он давно уже не бывал.

И вел себя, как семинарист.

— Ах, если бы крюшончика! Единственный, разъединственный маленький глоточек... — мечтала Тошка по другую сторону стола, и он с готовностью оглядывал стол, буфет, подоконник в надежде увидеть бутылку с подходящей наклейкой, а увидев то, что искал, с улыбкой разводил руками:

— Господин Глотов забрал последнюю.

— А вы отберите, — выпевала она томным голосом и клонила голову.

И он делал вид, что отбирает.

А Глотов отдавал и потом глядел на Тошку, глядел и качал головой с укором и восхищением.

Когда гости разбирали в прихожей накидки, шляпы, перчатки, а за раскрытыми дверями фыркали лошади и кто-то объяснял, где лучше переехать железнодорожную линию, Тошка объявила во всеуслышание, что в провожатые она выбирает Мышецкого.

— Что вы, Тошуля, — ужаснулся Глотов и, завладев ее руками и целуя их, стал говорить, что было бы непоправимой жестокостью требовать от вновь посвященного, от юноши, только что ставшего мужчиной, столь обязывающего любовного подвига.

— Да ведь и он... он просто... — обращенное к Мышецкому лицо Глотова было шутливо и заискивающе. — Признайтесь, Глеб, вы ведь так, ну, без серьезных видов?.. Родная Тошечка, перед вами незанятый, солидный и, конечно же, круглый холостяк. Клонюсь, как былинка, и молю: не гоните и не губите, я ваш провожатый!

Поехали втроем на коляске Мышецкого.

— Чтой-то студено стало, — пожаловалась Тошка, кутая в накидку свои могучие голые плечи, когда коляска, сбежав с переезда, покатила по пыльной качкой дороге, круто огибавшей курью — отногу с костерком на берегу, с рыбаком в шапке, с сетями, развешанными на кольях.

— Одна рюмка ямайского рому, — отозвался Глотов, — и от вашей зябкости не останется и помина.

— Ямайского?

— Поехали ко мне, Тошка! Это займет минуту, две, самое превеликое — десять, если, конечно, вам не представится интересной моя коллекция вееров первых красавиц мира.

— Ямайский ром. Хм...

Тошка не говорила слов согласия, так как дама, очевидно, и не должна говорить этих прямых слов, если она даже восхитилась ямайским ромом или коллекцией вееров...

Около своего дома Глотов помог Тошке сойти с коляски, и когда она, как мимолетное видение, утвердилась на тротуарчике, вернулся к Мыщецкому.

— Извините, Глеб, — сказал он. — И не ожидайте нас: я вызову автомобиль. И еще одно. — Он обернулся на Тошку и взмахнул рукой: — Сейчас, сейчас!.. Сделайте все, Глеб, чтобы уже утром просьба Кафы о помиловании и ваше заключение лежали на столе председателя суда. Сей фрукт обвиняет вас, обвиняет нас, — снизошел Глотов, — в волоките и готов поднять хай на всю Европу. Кстати, каково ваше заключение?

Мышецкий нахмурился.

— Возможно, я выгляжу ослушником, — заговорил он, — но вот так, с облучка, я отказываюсь давать столь серьезные объяснения.

— Столь серьезные? Ба, понимаю! Картинки, что кружат вам голову, рисовала Кафа. И вы теперь хотели бы рекомендовать для нее, скажем, каторгу, заключение или свободу.

— Если хотите, да.

— Свободу?

— Жизнь. Только жизнь. Разрешите трогаться?

— Конечно, дорогой. И последнее — к заключению я бы просил приложить копию вашего рапорта с обвинениями Кафы в насильственном свержении судов и прокуратур Временного правительства. Не забудете? Я уже имел возможность выразить вам свое неудовольствие по поводу того, что этот ее разбой почему-то не обрел места в обвинительном акте.

— Надеюсь, вы сознаете, что добавлять эти обвинения после приговора не только противозаконно, но и противоестественно? Да и нет у меня этого рапорта.

— Рапорт у вас!

Мышецкий не ответил и стал поворачивать лошадей в сторону дома. Ординарец его, спешившийся у палисада, махнул в седло и поскакал улицей.

— Не теряйте головы, Глеб! — Глотов все еще был рядом и говорил, не повышая голоса. — Это очень серьезно. Я не смогу отказать в разрешении на обыск в вашей квартире. Это очень серьезно. Рапорт у вас!

— Ошибаетесь, полковник! — объезжая Глотова, Мышецкий с ненавистью глянул ему в лицо. — И, должен заметить, от всего этого дурно пахнет. До свиданья.

Волнуя воображение, по комнате плыл запах горячего воска. Фикусы были черными, и в колеблющемся от папиросного дыма голубом и зеленом воздухе казались неведомыми морскими растениями. На этот раз горела тонюсенькая свечка, освещавшая только себя, и оттого гири часов, набухшие нежнейшим свечением, были всего лишь бесформенными пятнами, сонными рыбами из того же подводного царства. Тени ходили неслышно и лениво, напоминая повисшие над морским дном подводные растения.

Но вот под Мышецким скрипнула качалка, от выкуренной папироски пахнуло горелой бумагой, за окном гавкнула собака, и тотчас же комната стала комнатой.

Мышецкий не любил этот ранний час, час смятения, непобедимой каменной усталости, которую уже покой не делает наслаждением, отрадой.

Сегодня ты в смокинге!

В первые минуты возвращения он улыбался, шутливо злословил себе, так как жил еще под впечатлением той маленькой победы, которую, верилось, только что одержал в столкновении с Глотовым. На этот раз он был тверже, намного тверже!