Вениамин Шалагинов - Кафа

— Цыганка, она набрешет, — продолжал Чаныгин. — Ты знаешь, о чем я думаю, Пахомыч?.. Был у меня братан, Иванушка. Так вот, играл он как-то на бревнах: они лежали у нас под окнами. Бревна раскатились, рука — под лесину, потом голова, а дальше плач во всем, доме, поп, отпевание. А через неделю, может, через две, мать мыла полы, лезет под койку и хвать тряпкой за что-то. Глядит, гвоздь. Вспомнила, забил его Ивашка, да как закричит: «Рученьки, рученьки мои милые!» Так, видимо, понимала, что руки, те самые руки, что забили гвоздь, теперь в гробу и уже ничего не могут. Стала икать. А как затихла, у нее отнялась вся левая половина. Только через год ступила она за порог, да и то держалась за стенку. А вот теперь и я натыкаюсь то на одно, то на другое. Спрашиваю Грачева: «Кто это составил?» — «Кафа». — «А это чья работа?» — «Кафы». Да ведь и гвоздь нашелся, честное слово: забила, чтобы вешать жакетку. И ты знаешь, сижу, бывает, и вдруг мысль: вот войдет. Оборачиваюсь на двери и жду: вот войдет.

— Мне это знакомо, — сказал Пахомов, склоняясь над кормой и пряча в мешок полотенце и мыльницу. — Откуда безопаснее пройти в литейку?

— Со стороны узкоколейки, конечно. А ты что, заглянуть к нам думаешь?

— Надо разобраться, как идет забастовка. Потом Годлевский обещает назвать день и час. — Пахомов затянул на мешке петлю, помедлил, глядя на Чаныгина. — Ну, что молчишь?

— Да не верю я этому пану. — Пристроив талиновый прут на коленке, Чаныгин легонько поколачивал по нему колодкой ножа. — Ты сам-то веришь?

— Верю, Степан.

— Как самому себе?

— Как самому себе.

Чаныгин вздохнул.

— Смотри, Пахомыч! — И, смягчая проступившие было в голосе угрожающие нотки: — Мужик ты у нас башковитый, но смотри.

— Смотрю-ю-ю, — растянул Пахомов и, балансируя, пошел по качающемуся шитику.

Из-под угора на разъезд поднимались в обнимку солдат и молодайка в мокрой от росы, высоко подоткнутой красной юбке. Солдат что-то говорил ей на ухо, кривил губы в ухмылке, молодайка внимала, щурила шальные глаза, но как только увидела на перроне Чаныгина, стоявшего возле ушата с водой, толкнула солдата локтем и стала поправлять волосы.

— Постыдился бы человека, — рассмеялась она Чаныгину. — Болтат чо попало.

Она одернула юбку над голыми белыми ногами в чирках и поплыла павой впереди солдата.

— Слышь, Марья! — позвал солдат, останавливаясь. — Ты ведь не сказала, во сколько.

— Придешь к бараку и узнаешь.

— Одна канитель с этими бабами, — сказал солдат тоном избалованного кавалера, приближаясь к Чаныгину и провожая молодайку любующимися глазами.

«Видал, какая?» — говорили его глаза.

Легкая в шаге, белозубая, простоволосая, с колеблющимся в руке сиреневым платочком, она и в самом деле была хороша, — и лицом, и статью, и тем, как говорила и улыбалась.

— Ничего обломал бабенку, — сказал Чаныгин солдату.

— Да нет. Своя.

— Ну, ну, своя. Со своей ползунику не собирают.

— Собирают, как видишь.

Солдат позвякал жестяной кружкой, прикованной цепочкой к зеленому ушату, нацедил воды и, жадно осушив ее, сказал, что жена приехала к нему повидаться, но вот на квартиру встала с трудом, да и неудачно. Хозяйка — чистая баба-яга, ни водки, ни табака, ни просто солдатского духу не переносит, и оттого совсем замордовала постоялку.

— Поехал бы сам домой, — посоветовал Чаныгин.

— Думал. Была бы кака ни на есть бумажонка — рисканул бы.

— Бумажку выправить, раз плюнуть.

— Ты бы вот мог?

— А что? Чик, чик — и в дамках.

Солдат примолк, поморгал на Чаныгина напряженными глазами и понимающе осклабился.

— Потрепался бы с тобой, — сказал он, — да некогда. Пока!

Подмигнув Чаныгину, он сунул руки в карманы и этаким фертом, вразвалочку, потянул вдоль палисада.

И тут же обернулся:

— Слышь, а может, и правда сварганишь?

— Может.

— Давай делом, — предложил солдат, возвращаясь. — Я ведь не за ради Христа прошу. Кольцо не пожалею. Во! Да ты на камушек зырь! Играт-то как, а?

— Кольцо оставь себе. — Чаныгин отвел руку солдата. — Я вот что хотел спросить: что это у тебя на боку? Порожняя кобура?

— Почему порожняя? Я ж при дневальстве. Кольт.

— Тогда баш на баш. Ты мне — пистолю, я тебе — белый билет [10] Белый билет — свидетельство о негодности к военной службе. .

— Интересная фасоль! — Расширенные внезапным возбуждением глаза солдата стали необыкновенно светлы. — Ну, а какая ты личность, если спрошу?

— Прохожий.

— С-сука! Ты что надумал, под расстрел меня подвести?

Солдат сграбастал Чаныгина за грудь и, продолжая забирать в кулаки его рубаху, качнул на себя.

— Что дальше? — мрачнея, спросил Чаныгин.

— Хлоп, хлоп, и казенный гроб. Слыхал такое присловье? — Солдат оттолкнул Чаныгина и стал расстегивать кобуру. — Я сволоку тебя к коменданту.

— А что получишь? Белый билет. Да ведь и я молчать не стану. Требовал, скажу, указать, кто бы слиповал фальшивые документы, а когда отказал, вот, потащил силком.

Рука под кобурой замерла и застегнула пуговку.

— Да и бумаг у меня может не оказаться. Кому тогда из нас вера у коменданта?

— Ну, ну, попер... — в голосе солдата зазвучало колебание. — Сам, поди, в курсе, как теперь строго с оружием.

Постепенно выяснилось, что с получением белого билета солдату не будет нужды возвращаться в казарму и, следовательно, расстрел ему не грозит. «Бабенку под крендель, — советовал Чаныгин, — и прямиком на пристань. Белый же билет будет по всей форме: печать, подпись, буквы, как на афише. Такой-то солдат, родом оттуда-то, страдает неизлечимой болезнью, скажем, сифилисом, в наипоследней стадии, увольняется из войск навсегда, вчистую, и никакому переосвидетельствованию не подлежит».

— Ну, а на чью фамиль будет этот сифилис? — спросил солдат.

— Какую возьмешь. На свою или на чужую.

Солдат вынул кольт и подал Чаныгину. Они тут же спустились к заросшему красноталом водопроводному колодцу, и здесь, на дощатом его навершии, Чаныгин вписал солдата в готовый бланк. Солдат получал два горошка на ложку: болезнь, которая не тяготила, и свободу, которая радовала.

Оранжевые колеса замедлили бег и остановились. Но для Мышецкого земля все еще бежала, и потому, спускаясь с коляски, он опасливо поглядывал под ноги и пьяно улыбался. Все окна в его доме были темными, не горел свет и над парадной дверью. В холодном коридоре он безуспешно пощелкал выключателем и направился в гардеробную.

Был час рассвета.

В окне слева воздух сделался зеленым и стал бледнеть. Зеленый, призрачный и, казалось, неземной отблеск лежал и на зеркале. «Ты сегодня в смокинге», — сказал он своему отражению и рассмеялся. Какой черт, в смокинге, если болтается вот эта штука. Он потрогал аксельбанты, и в колдовском свете они шевельнулись, точно живые.