Вениамин Шалагинов - Кафа

— А ну, на себя! — командовал отец. — Сто-оп! А теперь подклинь! Хар-рош!

К ограде прихлынули зеваки.

Дедок в солдатских башмаках, с рысьей шапкой за поясом, держался руками за городьбу и что-то шептал, будто молился. Он обнажил голову перед святой явленной иконой, лицо его выражало восхищение и страх, он верил и не верил тому, что увидел, наконец, это.

— Ты гляди! — говорил он потерянным голосом. — Вот ведь кудесники! Ты гляди!

Ольга стояла впереди деда, припав к самой городьбе, слышала команды отца, видела его довольную белозубую улыбку и ждала новых слов деда. Дед был чужой, от него пахло костром и рыбой, но его добрый голос и то удивление, которое в нем сквозило, делали его близким, почти своим.

— Разверни влево! — требовал отец. — Влево, говорю!

Дом хорошел с каждой минутой. Над окнами вскипала ажурная перевить, от шелома к нижней слеге сползала длинная ровная доска, показывая крупный завойный узор, какие бывают только на парчах и штофах.

— Да ты гляди! — повторял дедок и переступал с ноги на ногу. — Серква, язви тя в корень! Не дом, а чистая серква!

Откуда-то пахнуло духами, и Ольга увидела около себя зонтик и руку в кружевной перчатке.

— Недурно, очень недурно! — сказал рядом женский голос. — Но зачем на воротах это несуразное языческое солнце?

— Я бы сказал иначе, — отозвался другой голос. — В этом наряде уместней, пожалуй, сказочный мотив. Вообрази себя чутошной девчонкой. Ты подходишь к школе, и перед тобой не это вот деревянное солнце, а лик сказки. Жар-птица! «Свет такой тут вдруг разлился, что весь мир рукой закрылся». А?

Ольга повернула голову. По другую сторону дамы с зонтиком стоял Петр Петрович, ее учитель.

— А, драгоценная Ольгуша! — приветливо воскликнул тот и опустился на корточки. — Ты, вроде, хмуришься? Это почему же? А-а-а!.. — Он понимающе покивал и рассмеялся, глядя на свою спутницу снизу вверх. — Как видишь, я снова залетел со своей критикой.

Поднимаясь, он потрепал девчонку за волосы и, легонько прижав к себе, сказал, что ничего обидного в его пожеланиях нет.

— Мне мерещится сказка, твой отец увидел другое. Он так здорово сотворил все эти наряды, что я, зритель, заражаясь этой красотой, хочу большего. Начинаю искать от добра добра... Потом, я очень люблю сказки. А ты?

Девчонка молчала.

Чудо, созданное магами, один громадный серебряный цветок, не дом, не храм, а именно громадный серебряный цветок, вдруг оделся мрачной тучей и стал обыкновенным унылым строением. И когда дедок еще раз сказал свое: «Ты гляди!» и снова переступил с ноги на ногу, она уже видела в этом другой, противоположный смысл и обреченно заплакала. Отец сделал не так. Не то. Учитель сказал, что отец сделал не так и не то. Не так и не то...

Рука учителя была участлива и добра, но девчонке она стала неприятна именно за то, что была участлива и добра. И, сбросив ее с плеча, взъерошенная, как маленький растрепанный зверек, беспощадная в этом своем порыве, она кинулась бежать...

Отец пришел поздно.

Поставив под верстак ящик с инструментом, подтолкнул его ногой к стенке, зажег лампу. И увидел на верстаке большой кусок картона с жар-птицей, нарисованной мелом. Если пряничная лошадка, которую он рисовал Ольге, была вдвое короче своего хвоста, то здесь хвост завешивал своим дымящимся водопадом все видимое поле. Жар-птица состояла из одного хвоста, и только внизу слева угадывался клюв и мерцал удивительно живой зоркий глаз.

— Кто это нарисовал тебе? — спросил отец Ольгу, которая каким-то недетским, озабоченным шагом вышла из горенки и остановилась.

— Повесь в школе на воротах, — сказала та чуть слышно и твердо.

Кулачки в карманах ситцевого платьишка, из которого она выросла, локти подняты неестественно высоко, и оттого вся она какая-то не та, другая.

— Так кто же нарисовал тебе? — добивался отец. — Сама?

Он послюнявил палец и стер с рисунка меловое перышко, видимо, показавшееся ему лишним.

— Ничего не трогай! — повысила голос Ольга. — Вырежь и повесь!

— Повесить нельзя, дочка. Не к шубе рукав. Там одно к одному, ни птиц, ни зверей. Да ты не журись, бери плашку и режь. Ну, давай вместе. А где повесить, придумаем.

В небе, над чисто выметенным двором тюрьмы, все еще кувыркались мохноногие голуби.

Куцый удрал по своим делам в распахнутый чертог, удрал и остался. Осталось его повторение на бумаге. Он гарцевал на ней со всей своей непоседливостью, с ужимками, с неживым механическим скоком на ножках-палочках. Бисеринка его глаза была разящей и мудрой, а карикатурный прокурор внизу, как и подпись под ним, навсегда приковывали его к позору и осмеянию.

Сознание, что она делает настоящее дело, превращало ее работу в игру, наслаждение. Она слышала то, что делала, как скрипач слышит свою музыку, слышала и воспламенялась.

Возможность работать пришла вслед за визитом господина Рамю. Было это за четыре дня до процесса. За кованой дверью в тот час послышалась чужая экзальтированная речь, дверь взвизгнула и пропустила знаменитую серебряную шашку мосье Рамю. Разумеется, вместе с шашкой в камере возник и сам мосье, его улыбка, усики циркового борца, бравая фигура. Налегая на эфес и, таким образом, вздымая за спиной конец шашки, француз выглядел комично, так как напоминал петуха, которому после драки всевышний оставил на месте хвоста всего лишь одно перышко. С мосье Рамю вошли переводчик и надзиратель. Сказавши какую-то любезность, француз подошел к окну, преображенному из тюремного в домашнее, — низкое, широкое, светлое, — глянул на волю, восторженно похмыкал, повторил любезность и тотчас же вынес в коридор свое единственное серебряное перышко. Переводчик так и не раскрыл рта. В тот же день Кафе объяснили, что мосье, почтивший ее визитом, носит имя Мишеля Рамю, что это корреспондент газеты «Фигаро» и что, наконец, последняя намерена давать на своих страницах подробную хронику ее процесса.

— Через пять-шесть дней о вас узнает вся Франция. Как выглядит ваша камера, какие газеты и книги принес вам надзиратель, скажем, сегодня утром.

— Но ведь ничего этого нет. Это утка.

— Нет, но будет. Администрация готова поощрить любое ваше желание. Здравое, разумеется.

— Как изысканно! Уж не переменилась ли власть в городе?

Нет, власть в городе не переменилась, а вот ветры теперь дули другие.

Месяца два назад на открывшемся посту министра юстиции воссиял Тельберг, ординарный профессор Томского университета. В наставляющем слове, которое он произнес перед чинами судебного ведомства, неожиданно зазвучали нотки «беспредельного человеколюбия и демократии». «Я спокойно и уверенно берусь за трудное дело, — говорил он, — за мною мысль и голос всех патриотов, мысль и воля Верховного правителя»... Потом был банкет, бутылки под крахмальными колпаками, аршинная нельма, разогретая чикагская тушенка, дамы, гомон, а наутро — конфиденциальное, узкое, «деловое» совещание. На совещании выяснилось, что в оппозиционную прессу стран Согласия проникают сообщения о том, что верховное правление Колчака опирается на штыки, народоправство иллюзорно, на месте правосудия повальный внесудебный террор, стенка. Это затрудняет активную военную помощь Колчаку. Направляемые в Сибирь французы и англичане дезертируют. В Париже на Совете десяти премьер Англии Ллойд Джордж рисовал горестную перспективу. Если Великобритания, говорил он, попытается послать в Россию новые войска, они восстанут. Черчилль затребовал из Сибири делегацию «рабочих» с миссией просить англичан в лице их парламента «помочь русским рабочим свергнуть Советы». Он сам назвал имена тех, от кого Англия хотела бы услышать этот призыв — людей в Омске готовил сэр Ходжсон, высокий комиссар его величества, а через океан они последовали с генералом Джеком, знатоком «русских порядков и русской души». Союзники ищут верныхакций, с помощью которых английский, французский, итальянский солдат не щадил бы живота своего на благо Верховного правителя, а широкая общественность поверила бы в демократические начала его правления. Отсюда чинам судебного ведомства предстоит доказать, что белая империя имеет и суд, и справедливых судей.