Вениамин Шалагинов - Кафа

Никому не проигрывает и Глотов.

Рамю знает, что это странное равновесие двух непобедимых объясняется довольно прозаически: и мосье прокурор, и содержатель злачного места избегают играть друг с другом.

И все-таки Глотов сильнее, думает Рамю и, конечно, мажет: уверенность в противнике служит только противнику.

— Пяд-над-ца-тава в сэ-рэ-душку, — заказывает мосье прокурор гортанным голосом Бекназарова.

Здесь это принято.

Отменно желтый биток проносится мимо пятнадцатого, как молния. Пятнадцатый качнулся над средней лузой. Поразмыслил. Сделал медленный кувырк. Еще один. И бесшумно упал в ловушку.

Кругом хлопают.

Рамю кладет кий на борт и, сцепив его пальцами обеих рук, кивком приглашает противника. Смысл этого очевиден: француз хотел бы изменить условия игры. Так, во всяком случае, решают глазеющие.

— Я к вашим услугам, Мишель, — говорит, подходя к французу, Глотов и тщательно выравнивает рукава, завернутые наверх красной подкладкой.

— Хотел бы вернуть вас к просьбе... — Рамю выделяет последнее слово паузой, — к просьбе французской экспедиционной миссии...

Значительность полного титула миссии подчеркивают точные удары голосом.

— Помню, помню. Некий преступник на суде удивил вас способностью изъясняться по-французски. Сожалею, однако — дело идет в Омск.

— Вы умный человек, мосье.

— Не льстите, Мишель, — просит прокурор и польщенно смеется.

Смеется и Рамю.

— Совсем забыл, — говорит Рамю. — Ответ ваш для генерала Жанена я должен передать сейчас же. Партию сдаю. Кычаку вы влепили каторжные работы, которых, как я понимаю, у вас нет. Большевизм его — штука гадательная. Поэтому Франция хотела бы иметь его своим открытым сотрудником, скажем, референтом по России, переводчиком. Итак...

Не отвечая, Глотов беззаботно оглядывает бекназаровское заведение. Разговор с Рамю чужому любопытству недоступен. Во-первых, это французская речь, во-вторых, говорят они очень тихо. И все-таки предосторожность разумна. Нет, нет, все в порядке. Людей мало, да и все они на удалении от серебряной шашки, под которой сейчас стоят Рамю и Глотов.

— Есть предложение, Мишель...

Глотов прислушивается.

Через глухую филенчатую дверь, отделяющую игорный «салон» от квартиры Бекназарова, граммофон пытается протолкнуть сиплую, тоскующую октаву:

— Есть предложение, — говорит Глотов. — Я возвращаю пятнадцатого на стол. Под ваш удар. Игра продолжается до результата. При вашей победе я постараюсь сделать Кычака французом. При моей же я получаю от вас десяток гаванских сигар. Не больше! Х-хо, осторожнее со спичками, так можно остаться без усов.

— Не шутите, мосье! — Француз фукает на горящую спичку. — На амплуа победителя над вами Рамю не годится. Надеюсь, я вправе не воспринимать всерьез вашего предложения?

Глотов хохочет.

Граммофон тем временем всей своей мощью вламывается в игорный зал. Филенчатая дверь открыта, и в проеме ее стоит, как на картинке, многозначительный Бекназаров в узком вельветовом жилете табачного цвета и непрерывно улыбается Глотову.

— Уже? — спрашивает Глотов.

Продолжая улыбаться, Бекназаров выходит из проема двери и спускается по ступенькам — игорный зал аршином ниже его квартиры. Теперь через открытую дверь и через квартиру Бекназарова виднеется широкое окно. А в окне — улица, фонарь, видавший виды автомобиль Глотова и под зубчатым забором фигура женщины, спиной к окну, с медленно вращающимся зонтиком на плече.

— Я капитулирую, Мишель, — говорит Глотов, направляясь к гардеробу большими решительными шагами.

— Дама?

Других причин к столь непредвиденному повороту Рамю не знает.

— Капитулирую, — повторяет Глотов.

— Кычак выходит на свободу? — ловит француз на слове.

— Конечно, мой друг.

Весь Глотов — сияние одной доброй улыбки. Облако благодеяния.

Дама, в манере которой вращать на плече чудотворный зонтик, переходит улицу и берет Глотова под руку. Это госпожа Мышецкая.

— С вашего лица не сходит улыбка, Николас, — говорит она. — Вы чему-то рады?

— Чему-то? Я целую ваши руки, вы рядом... Ваша магнетическая красота, музыка вашего голоса...

— Не надо, Николас. Женщина одинаково чутка и к ласке, и к фальши. Целуя руки, вы пребываете в другом мире. Ну! Только признания!

— Вы что-нибудь слышали о Рамю? — спрашивает Глотов таким тоном, будто разговор только что начался.

— Немножко. А, понимаю, вы играли с ним...

— И выиграл дворец-сказку у самого синего моря.

— Дворец?

— Рамю просил меня спасти для Франции одного осужденного.

— И это сделало вас счастливым?

— Нет, изрядно позабавило. Дело в том, что каторга, объявленная осужденному... хм... это... Кажется, я кладу голову на плаху.

— Ах, тайна мадридского двора! Тогда я спасу вас. Вы хотели сказать, что каторга существует только в приговоре. Обман, гнусная уловка.

— Не совсем так, но... — Глотов медлит. — Словом, принадлежать Рамю и Франции осужденный мог бы до приговора. Он не был большевиком. Забавно ведь? Рамю покупает у меня то, что, в сущности, имеет. Собственные подтяжки, нет, лучше... собственный нос.

— А вы делаете вид, что это не его нос, и торгуетесь, как цыган. Фи, это некрасиво, Николас!

Подбородок Глотова вздрагивает от придушенного самодовольного смеха.

— Речь, конечно, идет о Кычаке? — Карие очи госпожи Мышецкой — насмешливые и томные — глядят, не мигая.

— Предпочитаю склониться над вашей несравненной ручкой.

— Кар-р, кар-р...

Ветер мотает ворону по небу вместе с березой. Ворона подгребает под себя крылом, крутит головой и надменно, через зловещий носище, оглядывает черный «роллс», пассажиров за стеклами, огонек сигары и снова катает в горле свою сердитую дребезжащую горошину:

— Кар-р, кар-р.

— Мне это надоело, — говорит Варвара Алексевна. — Торчим на переезде целую вечность.

— Поезд.

Почтительная объясняющая интонация.

Глотов сбрасывает за окошечко пепел сигары. Рука и сигара остаются там на какое-то время. Он сидит в небрежной расслабленной позе пресыщенного меломана.

— Да бросьте же рисоваться, Николас! Быть с дамой и заниматься самим собой. Поразительно!

В душе ее смятение. Мир потерял голос. Чрево автомобиля то и дело наполняет трепещущий свет далекой и, как это ни странно, бесшумной молнии. Молнии без грома. По насыпи тенью с того света ходит стрелочник с молчащим медно-зеленым рожком. Молчат двое в тарантасе за автомобилем. Неслышно и вкрадчиво пятится длинный состав с балластом.

И только одна эта скрипучая деревянная горошина:

— Кар-р, кар-р!

Тоска и предчувствие недоброго терзают ее и позже, когда черный «роллс», перетрогав на переезде улитые мазутом плахи, обходит по кривой вещсклад и через ворота с часовым подкатывает к офицерскому клубу. Как тут все неприглядно! Ящики с мусором и с какой-то зловонной жижей. Истерзанные штыками макеты солдат в немецких мундирах. Пыльный плац. Тополя — серые, как солдатское сукно, и тоже пыльные. Они только что исполнили команду «ряды сдвой» и теперь, подобно затюканным новобранцам, ждут в страхе божьем новую команду.