Константин Шильдкрет - Крылья холопа

Вернувшись как-то раз с работы, Никодим увидел, что мальчик, низко склонившись над чурбаном, чем-то увлекся. Он сделал шаг вперед и замер на месте. Никешка, закусив нижнюю губу, пытливо вглядывался в развороченные внутренности летучей мыши.

— Свят, свят! — воскликнул иконник, истово крестясь и сплевывая через плечо. — Дверь-то!.. Открыта дверь-то у нас!

Пойманный на «месте преступления» мальчик вскочил и виновато опустил голову.

Никодим молча завернул мышь со всеми ее потрохами в дерюжный лоскуток и приказал Никешке:

— Забрось как можно подальше.

Никешка безропотно выполнил приказание монашка, и когда возвратился, Никодим мрачно проговорил:

— Ты не подумай… я не то чтобы… не супротивник я…

Мальчик доверчиво приник щекой к дряблому плечу старика. Разве ему не понятен гнев учителя? То не гнев, а страх за него, прослывшего порченым. Не приведи бог, увидел бы кто потрошеную мышь на чурбане — ну, конец тогда: обоих обвинили бы в колдовстве и, уж конечно, сожгли. Но как быть? Как расстаться с мыслью о крыльях? Как разгадать тайну? Сесть бы на сотворенную птицу, распластать, подобно коршуну, крылья и скользить себе над починком, а то и над всею вотчиной. Ведь вот же по воле ребятишек летает змей. Так почему же нельзя такого запустить змея, чтоб на нем сидел он, Никешка?.. От одной думки дух захватывает!..

На дворе бушевала метель. Разметав во все стороны седые космы, она всей своей жесткой силой швырялась снегом в избу Никодима. В пазах бревенчатых стен злобно, настойчиво выл ветер. На крыше так улюлюкало, топало, кувыркалось, плясало, что чудилось — вот-вот рухнет подволока и белая мгла похоронит в себе тесно прижавшихся друг к дружке учителя и ученика.

Но в избе было уютно, тепло, пахло сосновой смолой, лыком, мятой, ладаном, красками. У Никодима и Никешки сами собой смежались веки, дыхание становилось ровней, глубже, дремотней. И вот они забылись во сне…

С утра все пошло как будто по-старому. Иконник украшал церковь росписью, а его ученик добросовестно занимался резьбою по дереву и, когда требовалось, помогал, как мог, в создании сканых рисунков.

Никодим давно понял, что иконника из Никешки не получится, — не лежит к этому душа мальчика. Вот дома ставить, да украшать их причудливою резьбой, да постигать сканое дело — на это он гораздо охоч. Тут его неволить не надо: так загорится — не оторвешь. Сколько уже потешных усадебок он понастроил — и все одна лучше другой. А как наловчился резьбе по дереву — загляденье и только! Что ж, станет Никешка Выводков когда-нибудь добрым зодчим и резчиком, и на том спасибо. Добрые люди скажут, что не обошлось тут без помощи монашка Никодима.

Так думал иконник, но в то же время беспокойные мысли ворочались в его голове: «Слов нет, любо малому зодчество. Любо, да не совсем. Крылья — вот что ему втемяшилось. Никак позабыть не может про птицу, кою измыслил я. Околдовало его то диво дивное».

Правда, будь Никодимова воля, Никешка нашел бы в нем самого преданного единомышленника и споручника. Но чем мог помочь в таком необычайном дерзании простой монашек, да к тому же подошедший уже к краю могилы? Что может ждать мальчика впереди, кроме костра? Ни за что ни про что погубит он себя и близких своих. А что так именно будет, монашек не сомневался. В самом деле: мальчишка сейчас же после епитимьи опять принялся за свое. До чего одержим он! Чуть ли не средь бела дня, без всяких предосторожностей, возится с внутренностями летучей мыши. Ну, не безумец ли?!

И Никодим решил отвести беду от любимого ученика, никуда не отпускать его от себя и постараться увлечь его какой-либо новой работой.

Он заметил, что Никешка чаще всего останавливается перед иконами палатного письма. В первый же день, когда мальчик пришел трудиться в церковь, Никодим, словно между прочим, обронил:

— Сдается мне, голубок, надо бы образа… вон те, палатного письма… обновить бы их… Трескаются, лупятся малость… Ты бы их того… Попытайся-ка.

Никешка и обрадовался и смутился.

— Нешто мне одолеть?

— Одолеешь, еще как одолеешь… Коли что, я подмогну, — обнадежил Никодим и сейчас же сунул мальчику в руку небольшую дощечку.

— Попытайся списать… Чтоб было похоже… А потом и того… потом можно и обновлять…

За месяц Никешка испортил столько дощечек, что из них образовался целый пригорок. Но иконник не обращал на это никакого внимания и не забывал ободрять ученика каким-либо утешливым словом.

Никешка и сам примечал, что учение заметно подвигается вперед. Это очень льстило ему и побуждало трудиться со все нарастающим прилежанием.

Так, в труде и задушевных вечерних беседах прошла зима. Он заметно поздоровел и при ходьбе перестал даже опираться на посошок. Все как будто оборачивалось к лучшему: Никешка, казалось, позабыл и думать о крыльях. По крайней мере ни разу не заикнулся о них.

Монашек зашел в своих чаяниях так далеко, что начинал видеть в своем ученике прямого преемника — будущего иконника.

Разбил его надежды боярин. Однажды он явился в церковь в сопровождении какого-то незнакомца и с порога окликнул Никешку.

— Кланяйся хозяину новому, — объявил Ряполовский, поглаживая окладистую бороду, — Будешь рубленником. Вот староста твой — Макар.

Эта новость так огорошила Никодима, что он, несмотря на присутствие вотчинника, тяжело опустился на ступеньку алтаря.

— Дурь-то, поди, плеточкой выбили? — ухмыльнулся боярин и перевел взгляд на старосту рубленников. — То вороненок у нас… С дерева, хо-хо-хо, вниз головою… — И снова уставился на мальчика. — Будешь летать?

— Не, больше не буду.

— А то полетел бы. Мы бы тебя еще разок-другой плеточкой, плеточкой за это. Плеточки хочешь?

— Не, не надо. Не буду.

Кое-как собравшись с силой, Никодим встал и отвесил боярину поясной поклон.

— Твоя воля, боярин. Что повелишь, то и будет, — заговорил он. — Только окажи милость, взгляни, каково изрядно малец иконы пишет.

— Что ж, — одобрительно произнес Ряполовский. — Пускай, пускай себе пишет.

Монашек по-своему понял эти слова и, преисполнившись благодарности, пал ниц к боярским ногам.

— Благодетель! Век не забуду…

— Чего не забудешь?

— Что дозволил малому остаться при мне.

— При тебе? Встань, встань, старичок… Встань да потрудись. Покажи старосте умельство мальца. Да не иконы — резьбу…

Прямо из церкви староста увел под свое начало ошеломленного Никешку.

В тот день Никодим не притронулся к кисточкам. На него точно напал столбняк. Голова была холодна и пуста, и так же пусто и холодно было в груди. Ноги совсем окаменели и не могли больше служить. Не слышал он ни благовеста, ни того, как церковный служка уносил его на руках домой…