Константин Шильдкрет - Крылья холопа

Наконец-то для Никиты наступила безоблачная пора. С работой, которая шла все успешней и глаже, никто не торопил, царевы люди при встрече уже не задирали голову, и даже заведомые недоброжелатели, казалось, притихли. Не мог пожаловаться Выводков и на семейную жизнь. Фима по-прежнему души в нем не чаяла, старалась предупреждать каждое его желание и никогда не сетовала на то, что он почти не бывает дома. Что же касается Ивашки, так тот при одном лишь упоминании отцовского имени весь расцветал.

По воскресеньям и праздникам Фима вставала до петухов и, затаив дух, чтобы, упаси господи, муж не проснулся, принималась священнодействовать у очага. И какие вкусные яства она варила, жарила и пекла! Никита, как говорится, третий сон только видел, а его дожидались уже и рыбная кулебяка, и пышки в патоке, и пироги с грибами, и ватрушки, вареное, пареное, и… да всего и не счесть! Ничего тут не скажешь, большая была мастерица Фима готовить вкусную и сытную пищу. Особенно же славилась среди друзей Выводковых капуста ее засола — с мятой и чеброй — и огурцы.

Первым обычно просыпался Матвейка, но не вставал: тетка строго-настрого приказала не тревожить сон Никиты и ребенка. Это время вынужденного молчания и бездействия было так томительно, что у Матвейки в редких случаях хватало терпения выдержать испытание до конца. Когда же становилось невмоготу, он набирался храбрости и прибегал (правда, не без опаски) к излюбленной хитрости: он, будто со сна, то громко стонал, то шумно ворочался с боку на бок или, укрывшись с головой, чтобы не увидела тетка, начинал быстро зажимать и разжимать двумя пальцами нос и выделывал такие переливчатые и многоколенчатые трели, что и на жалейке не получилось бы лучше.

Фима давным-давно разгадала Матвейкины проказы, но как ни дорог был ей покой мужа и сына, а наказать «охальника» за озорство не поднималась рука: грех, мол, обижать сироту. И только когда снова показывалась его взлохмаченная голова, Фима делала сердитое лицо и грозила пальцем, на что Матвейка, позабыв про все строгие предостережения, часто отвечал победным хихиканьем. Затем, будто спохватившись, он больно пришлепывал ладонью рот и во весь голос выкрикивал что-либо вроде «Ай, позабыл, что спят!» или «Ай, прости, тетенька!» — и замирал.

Хихиканье и выкрики, конечно, делали свое дело.

— Разбудили-таки папаньку! — всплескивала Фима руками. — Вот уж я тебя жгутом! Доведешь ужотко!

Но это были одни лишь слова, так как в сущности она всегда радовалась пробуждению мужа, — есть-то давно наступила пора.

И — страсти — какой поднимался в избе неистовый гомон! Как стремительно кружился на четвереньках Никита с захлебывающимся от счастливого смеха сынишкою на спине! И каким неподражаемым ржанием расшалившегося жеребенка сотрясал Матвейка избу!..

Так, за развлечениями, едой и сказками, среди которых самое почетное место занимали байки про ковер-самолет, жар-птицу, крылатых коней и про огненную колесницу, на которой Илья-пророк вознесся на небеса, незаметно проходил праздничный день. А вечером тоже некогда было скучать — к Выводковым заходил Обеляй, иногда один, иногда с Игнатием или еще с кем-нибудь.

Фима радушно встречала гостей, усердно потчевала их всем, что только было у нее вкусного, и потом уходила с Матвейкой в закуток, где давно уже спал Ивашка.

Обеляй охотно беседовал о чем угодно, не переносил он только разговоров о крестьянском житье-бытье и о наводнявших леса казачьих ватагах. Зато и он и Игнатий совершенно преображались, когда речь заходила об умельцах, будь они каких угодно кровей, все равно — высокородные ли дворяне или люди безродные. А в последнее время Обеляй все чаще и чаще стал намекать на ожидающий Никиту вскорости подарок, которого он «и мысли не допускал когда-нибудь удостоиться».

— Всех умельцев привечает государь, а ты умелец особенный, небывалый, — разоткровенничался однажды Обеляй. — И вот что скажу тебе, Никита: ежели сумеешь крылья наладить, преславный так тебя наградит, так наградит, не поверишь. Слышно, дьяком пожалует, вот оно что!

Выводков почтительно выслушал Обеляя, но чрезмерной радости не проявил. Зачем ему эти царские милости? Одной-единственной милости ждет он: не мешали бы заниматься любимым делом. Пусть никто не думает, что если он сейчас добьется своего, так тут и конец наступит его стремлениям. Ничего подобного! Немного продержаться на крыльях в воздухе и благополучно слететь на землю — это лишь первое достижение, робкий шаг. Он знает, что ему и всей жизни не хватит, чтобы полностью осуществилась заветная думка. Ну так что же из этого следует? Разве нет у него Матвейки, Ивашки, которых он научит дерзать, бороться и побеждать все непонятное и непонятое? Так или иначе, а он, сын крестьянский, потомственный рубленник Никита Трофимов Выводков, не отступится от своего. Он создаст, он должен создать такие крылья, на которых люди будут и слетать вниз, и взлетать, подобно птицам, в беспредельную небесную даль…

Слов нет, соблазнительны и обеляевские посулы. Плохо ли вдруг в дьяки угодить! Уж взять хотя одно то, что в высоком звании ему будет гораздо легче работать, ради одного этого стоит дождаться чести такой! Бывало же, правда редко, что царь жаловал простолюдинов званиями, которые только дворянам доступны. Но что об этом думать, там видно будет. Сейчас самое важное — работать и работать, не смиряясь духом перед неудачами, и глубоко верить в счастливый конец.

Обеляй обычно приходил с какой-нибудь любопытной новостью и потом долго обсуждал ее с Никитою. Выводков доверчиво слушал старика и соглашался с его разъяснениями. Но одна новость так поразила и потрясла его, что он вначале почел ее неправдоподобным, злым измышлением. Не может быть, чтобы не только люди, подобные Замятне и Сабурову, а и потерявшие человеческий облик разбойники могли совершить такое неслыханное злодейство!

— Не может быть? — сверкнул глазами Митрич. — А ты спроси у рубленников и каменщиков. Им, чать, поверишь. — Он низко склонил седую голову и ткнулся бородою в запястье обрубленной руки. — Теперь того и гляди снова возопиют высокородные: лют-де государь, сызнова расправы чинит. А быть расправам. Не миновать…

Прежде чем начать повествование, старик с непримиримой суровостью отчитал всех вообще «крамольников и прочих иных злоумышленников».

— Нешто и те злоумышленники, — вырвалось у Никиты, — кои с голодухи на рожон прут?

Обеляй вскочил и стукнул кулаком по столу.

— А ведомо тебе, что за такие речи на плаху ведут? Смотри, как бы и ты головы не решился. Много мы про тебя слыхали. Лучше опомнись, покуда есть время. — И, неожиданно смягчившись, тихо прибавил: — Умельство твое чтим. А не без края. Не опомнишься — худо будет. Опомнись, Никита!