Константин Шильдкрет - Крылья холопа

ВОЛШЕБНАЯ ПТИЦА

Фима ходила мрачнее тучи. Испортил Никита мальца. Совсем Матвейка отбился от рук. Чуть проснется — лба не перекрестит, сразу за науку. Но это бы еще туда-сюда. Куда хуже по целым неделям не видеть племянника. Мало Никите самому из дому пропадать — он еще и паренька к тому же приучил.

— Прямо порченые. И Никеша порченый, и Матвейка не лучше, — все чаще жаловалась Фима Егоровне.

При слове «порченый» Обеляиха каждый раз испуганно вздрагивала, мысленно осеняла себя крестом и печально вздыхала:

— Мы что? Наша доля бабья. Слушай и молчи. Гляди и снова молчи.

А однажды, когда Фима очень уж разохалась, старушка, чтобы ободрить ее, прибегла к такому доводу, который и ей самой казался неопровержимым.

— И то, доченька, взять, — сказала она. — Вот хотя бы мой Митрич. Ума — палата у Митрича моего, а он не сетует на умельство твоего Никиты. Хвалит. Вот ведь как — хвалит.

Но и этот довод не утешил Фиму. Новость, что ли, для нее мужнино умельство! Да она преклонялась перед его одаренностью не меньше, чем Егоровна перед умом Ивана Митрича. И преклонялась, и сочувствовала, и в свое время помогала Никите чем и как только могла. Она и теперь готова забросить хозяйство, дом и безропотно переносить голод, холод, любые мучения — лишь бы часто быть вместе с ним, возле него. А все горе в том, что муженек совсем отбился от рук. Раньше он хоть праздники проводил дома, а сейчас и этого нет. Заперлись они с Матвейкой в кремлевском подвале и, люди говорят, по неделям носа не кажут на улицу. Где же это видано, чтобы так жили добрые семейные люди! Ведь Фима Никите не кто-нибудь, а в церкви венчанная жена. И еще тревожилась она за мужа потому, что он сам рассказывал ей, сколько страданий причиняла ему от юных дней до последних лет его заветная думка. Кто же поручится, что его затея не кончится так, как кончилась когда-то в вотчине Ряполовского или, упаси господи, еще того печальней? И то ходят слухи, будто какой-то умелец бесовское дело в Кремле творит. Ясно, что про Никешину птицу проведали.

Эта последняя тревога доводила ее иной раз до отчаяния. Тогда она твердо решала искать помощи у приходского священника. Пусть он выпросит у бога спасение Никите. Пусть внушит ему отец небесный отвращение к крыльям. Всевышний все может, его пути неисповедимы.

Эх, Никита, Никита, как далеко ты занесся! То ли бы ходить тебе, работному человеку, в простых рубленниках. Никто тебе тогда из родовитых людей не позавидует, ничьей тогда не заденешь высокородной чести. А чуть выше стал своего подъяремного звания, сразу все в тебя тычут пальцами, злобно высмеивают, только что собак не науськивают. Небось не забыла Фима, каково горько было тебе, Никита, выносить издевки дворян, когда тебя возвели в царские зодчие. И не ты ли ей говорил, что лучше бы оставаться тебе Никешкой и быть уважаемым человеком среди своих людей, чем величаться Никитой Трофимовым!

Фима несколько раз совсем готова была пойти к священнику, но в последнюю минуту отменяла решение. Хорошо ли жаловаться духовному лицу на собственного мужа? Еще, чего доброго, батюшка почтет его бесноватым и пожелает всенародно, в церкви, изгонять из него лукавого… Вот ежели обратиться к ведунье да какого-нибудь зельица у нее раздобыть — это так, это совсем не опасно.

И начала Фима похаживать к одной старой-престарой колдовке. Правда, пока что все оставалось по-прежнему, но тут уж ничего не поделаешь: ведунья не бог, ей не дано сразу, по щучьему веленью, менять судьбу человеческую… Что поделаешь! Столько терпела Фима, потерпит еще немного. Может, и вернутся к ней былые радости.

Очень хотелось верить в эти чудеса Фиме, и такими же надеждами тешился прислуживавший умельцу рыжебородый верзила. Разница в неуемных желаниях Фимы и верзилы состояла лишь в том, что одна хотела быть почти неразлучна с мужем, а другой не чаял, когда же избавится от одержимого умельца и его ученика. Дня ведь не проходило без того, чтобы Обеляй не потчевал верзилу зуботычинами и подзатыльниками за нерадивость.

Авось ждать недолго. Авось не справится выдумщик со своей затеей. Мало ли раз сердце верзилы млело от радости при виде опускавшего вдруг беспомощно руки Никиты. Но проходил день-другой, и Выводков неожиданно воскресал духом и горячо, с ожесточением принимался за работу.

Так, неделя за неделей, месяц за месяцем, повторялось множество раз: Никита то терял веру в себя — и тогда с утра до ночи просиживал без дела где-нибудь в темном углу, жалкий, беспомощный и как бы сразу одряхлевший, то снова молодел и вдохновенно работал. Тут уж никому не дозволено было ему мешать, даже Игнатию, время от времени посещавшему кремлевский подвал. Рыжебородый, дозоривший по приказу Обеляя у входа, так усердствовал, что никто не отваживался подходить к подвалу ближе чем на полтора-два десятка шагов. У служки было такое свирепое лицо и такой бессмысленный взгляд, что казалось, появись здесь сам Иван Васильевич, он и тут не нарушил бы строжайшего обеляевского повеления.

Наконец долгожданный час наступил: исполинский труд был завершен.

Узнав об этом, Малюта Скуратов заторопился с докладом к царю.

— Справился? — взволнованно переспросил Иван Васильевич. — Оседлал-таки думку свою?

— Справился. Одолел.

— Хочу сам видеть, — сказал царь. — Кликни царевичей и веди нас к умельцу.

Ничего не подозревавший Выводков что-то неторопливо и внушительно втолковывал Матвейке, когда вдруг услышал чей-то сипловатый кашель. Он оглянулся и остолбенел: подле него стоял царь. В правой руке он держал посох, левая покоилась на плече Ивана-царевича. Из-за спины старшего брата высовывалось вечно заспанное лицо царевича Федора. Поодаль, у хвоста птицы, переминался с ноги на ногу Скуратов.

— Убери покров! — приказал Иван Васильевич и ткнул посохом в сторону крыльев.

Прежде чем Никита сделал движение рукой, Матвейка прыгнул к хвосту птицы и сорвал покрывало.

На полу распласталось чудище с жестяной, похожей на птичью головой и четырьмя лапами, на которых пальцы соединялись просмоленными холщовыми перепонками. Спина и брюхо были сделаны из раскрашенной тонкой шелевки, а крылья и хвост — из лубка. В самой середине зияла круглая сквозная дыра. В нее Никита просовывал голову и так устраивался, чтобы руки находились в чреве птицы, а ноги упирались в рычаг, прикрепленный к наружной части ее брюха.

Иван-царевич с вытаращенными от крайнего удивления глазами трижды опасливо обошел вокруг таинственного творения Выводкова. Было видно, что ему очень хотелось притронуться к тонкому и острому птичьему клюву.

— Погладь, погладь, ничего, можно, — неожиданно осмелев, произнес Никита. — А то и подними, ежели на то милость будет твоя.