Олег Яковлев - На златом престоле

— Ошибаешься, хан. Нам есть о чём потолковать. Оба мы — владетели больших земель. Я — князь Галицкой земли, ты — глава побужских орд, главный в Кодымской степи. От устья Дуная и до Днепра простираются твои владения. И вот жили мы до поры до времени, друг друга не тревожа. Ходили через твои земли караваны галицких купцов, пригоняли на торг в мои города твои люди добрых коней, вскормленных на сочных степных травах. Но вот явился к тебе один недобрый человек и разрушил мир. Звали его Иван Берладник. Так ведь? — спросил Ярослав, строго глядя на хана.

Башкорд ответил не сразу. Погладил перстами узкую бородку, сощурился, качнул головой. Сказал, наконец:

— Да, было так. Но были у меня и твои люди. Избигнев и Або, угорец. Я отказался им выдать князя Ивана. Иван был моим гостем. Особа гостя неприкосновенна. Это у вас его могут отравить, убить, ослепить. У нас, у кипчаков, другие обычаи. И твои люди ночью напали на мой стан. Была сеча, и мы прогнали твоих людей в степь, как прогоняют ядовитых собак! И не стало между нами мира, князь.

С гордым презрением смотрел хан на Осмомысла.

— Что было, то было, — как-то просто, буднично прозвучали ответные слова Ярослава. — Да, Избигнев погорячился. Но ведь и без той сшибки ты бы пришёл в Подолию, подверг бы разорению городки и сёла на Днестре. Сначала ты посылал к Ивану Турундая, а нынче сам пришёл со всей ордой. И я знаю, почему ты пришёл. Князь Изяслав — ты за него, за шурина своего решил отомстить, за неудачу его и свою под Белгородом прошлой зимой. Мой тебе совет: брось с ним союзиться. Этот князь погубит и себя, и друзей, и союзников своих. У него одно на уме — власть вышняя. Всю Русь хочет под себя сгрести. Для него великий стол, что вода для путника, страждущего от жажды в степи.

— Ты говоришь так, потому что ты — урус. У нас, кипчаков, всё не так, как у вас, — возразил Башкорд. — В наших кочевьях всё решает курултай. На нём главы племён, орд и родов избирают главного хана. Куда и когда нам идти в поход, решает курултай.

— Понимаю: набеги, угнанный скот, полон — это ваша жизнь. Но доселе вы не нападали на Галичину. Выступали на стороне одного русского князя против другого — это да, было, и много раз. Но теперь, хан, времена изменились. Ты и твой шурин этого не поняли, не учли. Не постигли, что я и Мстислав Волынский заключили тесный союз, что мы помогаем друг другу, а с силами Волыни и Галича тебе, хан, не справиться. Ни одного набега тебе не попущу! Если сейчас здесь не умиримся, пойду на Кодыму, разметаю твои кочевья, сожгу юрты, уведу в плен ваших женщин, детей и рабов. Оставлю степь пустой. У меня хватит сил. Не забывай, что у меня союз также с уграми, с чехами и с ляхами. И поверь, я всех соберу под свои знамёна. И пойдут ратники, как рыцари западные в поход крестовый.

— Не будет такого! — Башкорд вдруг рассмеялся. — Вы передерётесь между собой, как голодные волки! Нет, князь, наш мир тебе не переделать. Лучше скажи, сколько тебе надо за меня. Заплачу.

— Если бы о том только шла речь, не сидел бы я здесь, не тратил на тебя время! — с досадой резко выпалил Ярослав. — Надо мне от тебя не так и много. Но и немало. Первое: отстань от союза и дружбы с Давидовичем! Брось его! Из-за него бесславно пали лучшие твои батыры под белгородскими стенами! Второе: дай клятву не трогать набегами Галичину! И третье: не союзься с берладниками. Кстати, ведома ли тебе некая Марья-разбойница? Недобрая ходит о ней слава. Две ладьи греческие на Дунае захватила сия жёнка, пограбила купцов дочиста. И на селения мои близ Ушицы людишки её нападение нынче учинили.

— Кто такая, не знаю, князь. С берладниками я не сношусь. Хану племени кипчаков с изгоями не по пути! — решительно заявил Башкорд.

— А Ивану зачем тогда помогал?

— Иван — князь! Марья — разбойница!

— Выходит, берладников поддерживать не станешь? И мне не будешь мешать с ними разбираться?

— Нет. Они — сами по себе. Вольные люди.

— Отрадно слышать. А от Давидовича — отступишься? И мои земли тревожить перестанешь? Если так, отпущу тебя за выкуп.

— Этого обещать тебе не могу, — прямо и честно ответил Башкорд.

— Ну, что ж. Посиди тогда здесь пока, подумай. Не тороплю. Зови, если что решишь.

Князь встал и, не глядя более на Башкорда, вышел в переход. Снова заняли место у дверей каморы двое гридней с длинными копьями. Продолжилось для хана унылое сидение в теремной башне. В узкое оконце видел он осколок синего неба и стаи воркующих голубей. Мог сейчас Башкорд, конечно, поклясться, лукаво пообещать, что исполнит все требования Ярослава, но он был честен, и за это его ценили и в Половецких степях, и на Руси, и в далёком Херсонесе. Знали: на слово хана всегда можно положиться. Для него смерть была лучше, чем клятвопреступление. Вот и сидел Башкорд в утлой каморе, взирал в оконце и терпеливо ждал своей участи.

Ярослава позвала к себе в горницы взволнованная Ольга. Прислала сперва холопку, но затем сама, не выдержав, поспешила ему навстречу.

— Ярослав, жена Башкордова ко мне явилась. Сребро за хана предлагает! — выпалила она на ходу, не скрывая возмущения. — Прискакала, бесстыжая, как сведала, что муженёк её поганый у нас в полоне! В поклонах стелится: тётечка, мол, милая, родная, помоги! А как в степь сбежала за любезным своим, род наш позором покрыв, дак то уж и позабыла! Хотела я её тотчас вон прогнать, да порешила тебя сперва известить.

— И верно сделала, — похвалил супругу Ярослав. — Никогда без меня в такие дела не ввязывайся. Пойдём, послушаю, что она скажет.

Ольга недовольно фыркала, как рассерженная кошка.

...Статная крупная женщина, лет примерно равных с Ярославом, синеглазая, с загорелым лицом, в шапочке с меховой опушкой, какие носят половцы, в шёлковом платье и шароварах, встала со скамьи и отвесила ему поклон.

— Полагаю, ты Верхуслава Всеволодовна, двухродная племянница моей супруги? — осведомился Осмомысл.

— Она самая, — ответила жёнка певучим грудным голосом.

— Что ж, будь у меня в доме гостьей.

— Гостьей?! — вспыхнула вошедшая вслед за мужем в горницу Ольга. — Да таких гостей и на порог бы не пускать! Поганинка! Родину свою предала, от веры православной отвратилась, дрянь! Отца и деда свово опозорила! Мужа покойного, Владимира Давидовича, смертью храбрых в сече павшего, память оскорбила! За кустобородым сим ускакала! Верно, и мову русскую позабудешь вборзе, блеять, как овца, начнёшь!

Лицо Верхуславы покрыл багрянец гнева.

— Довольно! — прикрикнул на жену Ярослав. — Негоже так.

— Веру я не предавала! — вытянувшись в струнку, вскочила с лавки возмущённая Верхуслава. — И память Владимира не оскорбила ничем! Относила платье вдовье, как положено! Да токмо жизнь-то ить дальше течёт. Не век горевать! А что до поганых, дак ты сама, тётка, наполовину половчанка! Матушка твоя дочерью хана Аепы была. Не думала я, князь, — обратилась она к Ярославу, — что в доме твоём такие о себе слова услышу! Впрочем, Бог вам судья. Выкуп я привезла за хана Башкорда. Отпусти его.