Олег Яковлев - На златом престоле

Совет был окончен. Уже после подозвал Ярослав к себе Семьюнку, вопросил прямо:

— Что с тобою, друже? Мрачный ходишь, очи потупивши. Беда какая стряслась? Помочь тебе если чем, дак проси, не бойся.

Семьюнко, собравшись с духом, поведал ему о боли своей сердечной, рассказал о встрече в Коломые, о красоте Оксаниной, о возвращённом браслете.

— И что, столь дорога тебе вдовушка эта соломенная? Друже, да брось ты! Иную найдёшь! — попытался ободрить его Ярослав. — Если нет у неё к тебе любви, гак оно потом проявится. Жизнь себе испортишь, и ничего более. Пусть сидит на богатстве своём, как Иов на куче дерьма! Забудь ты её!

Семьюнко слабо улыбнулся в ответ, качнул рыжеволосой головой, промолвил тихо:

— Извини, княже, но не могу покуда. Запала в душу мне.

Он поклонился и выбежал в дубовые двери, унося с собой боли и страдания свои.

Ярослав долго смотрел ему вслед, а затем сел на скамью и, подперев рукой щёку, предался невесёлым раздумьям.

Не испытал он доселе любви, яркой, светлой, такой, чтоб обожгла, чтоб осветила и очистила его, чтоб душа в душу, сердце в сердце. Иной раз проезжал на коне по подолу градскому, смотрел на какую стройную молодицу, любовался красотой её и грациозными движениями, и хотелось посадить такую впереди себя на конь, расцеловать в ароматные щёчки, зарыться лицом в каскад волос, ощущая их невинный запах — запах юности и счастья. Или даже в хоромах княжьих — вон сколько красовитых холопок. Но князь и холопка — нет, ни за что! Тогда, выходит, не познать ему никогда того даже, что испытывает сейчас Семьюнко. Выходит, отрок счастливее князя!

Или придёт она к нему, любовь, раскроет врата, опалит жар-птицей, просто не дожил он до неё, не дорос, не постиг. А может, прошёл мимо, не заметил? Да нет, этого не заметить нельзя. Ждать надо! И надежду питать. В конце концов, ему ведь только двадцать девять.

А как же Ольга? Куда её девать? Как далека она от его чувств! Грубая, похотливая, растолстевшая, словно откормленная кобылица на вешнем степном лугу. Почему мир так устроен? Не вольны они, князья, выбирать, не их удел — девы подольские. Власть требует жертв. Но другим же ведь везёт! Вон, говорят, Мстислав, души в своей Агнешке не чает! Какое, наверное, счастье это великое — знать, что ждёт тебя дома жалимая, одна-единственная женщина, которой готов ты все царства к ногам бросить! Не то что дочь Долгорукого — сварливая грубая баба, хитрая, исполненная едких насмешек!

Хотелось жить, любить, верить в свет будущего.

Он опять стоял на коленях перед Богородицей. Он молил послать ему любовь — светлую и чистую, как солнечный луч. И проникался верой, что грядёт она, грядёт непременно.

Пока же надо было творить земные дела.

Под Луцком стояли недолгое время. Изредка ратники лениво перестреливались, кричали друг дружке обидные слова, переругивались, но до серьёзных действий не доходило. Жара стояла на берегах болотистой Стыри, медленно журчали водяные мельницы в пригородных сёлах, шумела листвой роща, близ которой располагался Гай — загородный дом луцких князей.

Высоки и крепки дубовые стены Луцка. А вокруг стен — рвы с водой, болонье болотистое, рядом — окольный город, тоже добротно укреплённый.

Из соседнего Владимира-на-Луге подоспел с ратью на подмогу Ярославу князь Владимир Мстиславич. Приходился он молодшим братом покойным Изяславу и Святополку, был молод — лет от роду имел всего двадцать пять, и, видно, как и Ярослав, исполнял грозный приказ Долгорукого без особой охоты. На галицкого владетеля посматривал он заискивающе, всё жаловался на бедность свою и бескормицу, всё вздыхал.

Вослед князю своему вздыхали бояре, простые же ратники нехотя объезжали луцкую твердыню и качали только головами да причмокивали языками: крепкая, мол, крепость. Как будто не на войну явились волыняне, а только чтоб показать малость свою и пожаловаться на то более богатому и сильному соседу.

Тем временем Семьюнко наладил сторожу, стало известно, что ляхи пришли на Волынь в помощь Мстиславу, но, видно, и им воевать не хотелось. Пограбили польские ратники сёла да воротились восвояси, наполнив добром обозы. Как проведал Ярослав, что убрались ляхи, тотчас велел отходить. Так и сказал на совете Владимиру Мстиславичу:

— Малою силою Луцк не взять. О том князю Юрию и скажу, посла направлю. Стоять же тут безлепо нечего, брат. Ты иди во Владимир, а я в Галич.

Ночью отхлынули галичане и владимирцы от стен и разошлись по своим волостям. Не было ни мира, ни войны, одно разоренье от ляхов да пустая похвальба.

Воротившись в Галич, Ярослав стал готовиться к скорой поездке в Киев. С князем вместе отъезжала в Киев к отцу княгиня, и многие бояре должны будут сопровождать их, и дружина. Собирались обозы с подарками Долгорукому и его окружению, наполнялись дорогими одеждами медные лари, дружинники чистили кольчуги и шеломы. Не хотел Ярослав ударить в грязь лицом перед тестем.

...При виде розовой нарядной Софии и церкви Благовещения на Золотых воротах нахлынули в душу Ярослава воспоминания. Вот здесь их с Ольгой венчали, он стоял ошарашенный, подавленный неимоверным количеством золота, драгоценностей, лампад, хоросов, многолюдьем. И как хотелось ему убежать тогда от этой торжественности, стать незаметным, маленьким, исчезнуть, раствориться! Пять лет минуло, а словно не изменилось ничего, и снова ловит он на себе сотни любопытных взглядов, видит лица заискивающие, улыбающиеся, хмурые, насторожённые, а потом они словно сливаются воедино, растворяются, и замечает вдруг он перед собой высокого полного старика с долгой седатой бородой, простирающего к нему свои несоразмерно длинные руки с крупными ладонями, с лицом, на котором играет довольная улыбка, и слышит то ли довольное, то ли насмешливое:

— Ну, здравствуй, зятёк!

Долгорукий, как обычно, пировал. В старых киевских хоромах, где когда-то восседали Владимир Мономах и Мстислав Великий, рекой лились меды. Все — и бояре, и отроки, и даже холопы были хмельны, всюду натыкался Ярослав на тела упившихся людей, всюду замечал обронённые пустые чаши. В тёмном переходе едва не вступил в блевотину, в последний миг отдёрнул ногу, плюнул и тихо ругнулся.

В горнице ему плеснули из ендовы красное вино, он поднял чару за здоровье князя Юрия и его семьи.

— Вино греческое любишь, зятёк, — смеялся, дыша Ярославу в лицо перегаром, подвыпивший Юрий. — Гляжу, тонок да нежен ты, стойно деревцо прихотливое. А мне-от сего не нать. Мне — мёд крепкий, чтоб душу насквозь!.. А ещё пиво люблю просяное... Вино есь на Руси веселье пити! Не мочно нам без того быти! — Заплетающимся голосом изрёк он старую пословицу. — Эй, отроки! Подливай вина! Гудцы! Громче играй!