Хэмптон Сайдз - Царство льда [litres]

Собаки тем временем так изголодались, что принялись жевать свою кожаную упряжь. Они пришли в такое возбуждение, что стали практически бесполезны. «Они постоянно запутывались и завязывали поводья в узлы, – писал доктор Эмблер, – тем самым испытывая всеобщее терпение и вызывая нескончаемые потоки брани». Правда была в том, что собаки медленно умирали с голоду. «У каждого был любимый пес, с которым он делился пайком, – писал Даненхауэр, – но этого было мало». Самых слабых и голодных псов начали мучить эпилептические припадки. Собаки умирали одна за другой, вынуждая людей тащить все больше и больше груза.

Но многие моряки уже не справлялись с нагрузкой. Некоторые не могли ходить. Другие не могли даже стоять. Их Делонг называл «беспомощными». Мелвилл свидетельствовал, что их лагерь представлял собой «печальное зрелище» и по сути был «грудой тряпья, мешков и старых, побитых лодок».

Пока что Делонгу удавалось поддерживать дисциплину, не прибегая к силе. На самом деле он не нанес ни единого удара за весь период экспедиции. И все же в воздухе витали раскольнические, возможно даже мятежные мысли. Не то чтобы кто-то считал, что станет лучшим лидером, чем Делонг. Не то чтобы кто-то лучше знал, куда идти и что делать. Если бы недовольство распространилось среди моряков, поднялось бы восстание, основанное лишь на общей досаде. Незначительные личностные недостатки многократно усилились. Пустяковые оплошности теперь казались преступлениями. Всех охватил праведный гнев.

У Делонга возникли трудности с двумя гражданскими учеными. Ньюкомб оказался совершенно бесполезен – он вообще не работал, по словам доктора Эмблера, занимаясь лишь «пустяками». День ото дня он плелся в конце колонны, без остановки ворча на офицеров. Мелвилл счел Ньюкомба «бесполезным и неинтересным». Молодой натуралист был самым слабым и тщедушным членом группы и в то же время самым упрямым. Эмблер не знал, что с ним делать. «Он до сих пор не научился подчиняться без разговоров, – писал доктор, – и это не доведет его до добра».

Ситуация с Коллинзом тем временем только ухудшилась. Взаимная ненависть Коллинза и Делонга стала пагубной. Делонг держал Коллинза под своеобразным домашним арестом, изолируя его от остальных, возможно из опасений, что он действительно решит устроить бунт. Остальные офицеры, казалось, дружно презирали ирландца. Хотя он отлично стрелял, в остальном он был неуклюжим и неловким и на льду часто становился обузой. По словам Мелвилла, он ковылял, как «ирландская корова». В какой-то момент Делонг раздраженно крикнул Коллинзу: «Чтобы я больше не видел, как вы касаетесь чего-то без моего приказа!» По крайней мере, в своем тоскливом одиночестве Коллинз перестал сыпать каламбурами.

Перед лицом всех невзгод Делонг продолжил украшать свой дневник на редкость сдержанными высказываниями. Смотря на мозаику растрескавшегося льда, плавающего в талой воде, на пересечение которой нужна была не одна неделя, он стоически предсказывал: «Мы справимся». Почти неделю не в силах сориентироваться из-за густого тумана, Делонг лишь писал, что они «не знают своего точного местоположения». Попав в сильнейший снегопад, он заметил, что погода «далека от удовлетворительной». Провалившись в трещину и по шею погрузившись в ледяную воду, капитан иронично упомянул, что в тот день по пути «возникли проблемы».

Трудиться, как вол, и продвигаться всего на милю-другую в день, по мнению Делонга, было «довольно обидно». Но он словно видел вызов в этих страданиях – они его лишь раззадоривали. Его характеризовали удивительная стойкость к боли, неприятие любых признаков слабости и стальная рабочая дисциплина. Откуда он только черпал силы? Это был настоящий мазохизм, тем не менее подкрепляемый его верой. Он почти никогда не терял оптимизма.

Обратившись к дневнику в конце одного особенно ужасного дня, он написал: «Усталый, замерзший, промокший, голодный, сонный, разочарованный и опечаленный, я все же готов продолжить завтра».

Кое-кто разделял настойчивость и оптимизм Делонга. Среди матросов выделялись Найндеман, Луи Норос, Бартлетт, Суитман и Эрихсен. Они были крепкими, как быки, не поддавались болезням, всегда заботились о других и демонстрировали несгибаемую волю. Из офицеров опорой Делонга был Мелвилл. Механик ни разу его не подводил.

И все же Делонг понимал, что даже с такими людьми этот бросок через лед был почти невыполним – в физическом, духовном и психологическом отношении. «Нет в мире работы тяжелее этой, – писал он. – Мы тянем, тянем, порой сани подскакивают и соскальзывают, лямка вдруг натягивается на груди, но мы идем вперед и рубим твердый лед кирками, отчего у нас ноет каждая кость. Людям не под силу такое… десять с половиной часов каждый день, без срывов».

Эмблер пошел дальше и предположил, что «таким трудом человек никогда прежде не занимался и, надеюсь, больше никогда не займется». Вспоминая о том, как сидел в лагере для военнопленных во время Гражданской войны, он добавил: «Я видел людей в тяжелые времена, но равных этим мне лишь предстоит увидеть. Мы в пути уже 40 дней, и нам приходится преодолевать всевозможные… трудности, но никто и не думает роптать. Сегодня, после 19 часов работы, все веселы и засыпают с улыбкой на губах».

Делонг не мог не согласиться с Эмблером, но при этом видел, что душевные силы людей уже на исходе. Запасы пеммикана стремительно таяли, а животных давно не было видно. Не было видно и открытой воды – казалось, во все стороны тянется бесконечная движущаяся масса слякоти и трескающихся льдин. Не было никаких ориентиров, а на горизонте не маячила цель, к которой можно было бы стремиться. До сибирского побережья все еще оставалось более пятисот миль. И Делонг понимал, что времени у них оставалось все меньше: короткое арктическое лето близилось к завершению, и вскоре они могли остаться в ловушке на зимнем льду.

Однако в этом случае лед хотя бы стал бы твердым. Он хотя бы превратился бы в надежную опору, по которой стало бы легче шагать. В летнем льду не было никакого порядка и никакой жесткости. Казалось, все его характеристики – его цвет, текстура, твердость, расширяемость, кристаллическое строение, точки разрушения, склонность к сдвигам, потенциал образования трещин, способность поглощать или отражать свет – были крайне нестабильны.

Именно это Петерман и называл палеокристическим морем. Оно образовалось в результате тысячелетнего воздействия стихий на замерзающий, тающий и снова замерзающий лед. Можно было хоть целый день смотреть на него и не заметить никакой целостности. Игольчатый лед сменялся полосками луж, густым снегом, неровными пластами нового льда, вязкой слякотью, полыньями открытой воды, забросанными осколками полями сражений, спектрально синими скульптурами из древнего льда и обточенными ветром снежными волнами, которые русские называли застругами. Логика пака, его силы притяжения и отталкивания оставались непостижимыми. Это было воплощение случайности.