Шэрон Пенман - Королевский выкуп. Последний рубеж

Ричард хохотал так, что время от времени вынужден был останавливаться.

– Потом Филипп попытался выкрутиться, предлагая Балдуину все, что тот пожелает, если граф снова перейдет на сторону Франции. Балдуин отказался, ответив, что предпочтет сохранить верность мне, и согласился лишь на проведение в сентябре очередных мирных переговоров. У Филиппа теперь нет выбора, только уползать в Париж дуться, зализывая раны. Лучше не придумаешь, голубка!

Он казался безмерно счастливым, словно сбросил груз минувших лет, прочитав письмо фламандского графа, и Беренгария, полагавшая, что в ее саду не осталось больше ростков надежды, вдруг подумала, что все может еще измениться, если Ричард сумеет избавиться от угрозы со стороны французского короля.

В сентябре Ричард и граф Балдуин встретились с Филиппом, но не договорились ни о чем, кроме нового перемирия, которое должно было продлиться год, начиная со дня святого Илария в январе. Ни один из королей не ожидал, что этот мир простоит долго, поскольку их жестокое противостояние могло закончиться только победой одного и поражением другого. И пока Ричард держал в Руане рождественский двор того года, многие полагали, что его шансы на победу куда предпочтительнее, чем у короля Франции.

Для Беренгарии это Рождество было лучшим со времен тех, которые они отмечали в Святой земле, и королева надеялась, что оно навсегда сотрет из памяти прошлогоднее одинокое Рождество в Бофор-ан-Валле, когда она не хотела присоединяться к Ричарду, пока Нормандия находится под интердиктом, переживала страх, что архиепископ мог отлучить его самого за неповиновение, и скучала по Джоанне сильнее, чем могла себе представить.

Джоанна все еще отсутствовала и праздновала Рождество в Тулузе, с мужем и младенцем-сыном, но вся остальная семья Ричарда собралась в Руане, как и его вассалы, лорды и служители церкви. Беренгария наслаждалась редкой возможностью публично играть роль королевы. Даже присутствие Алиеноры не могло омрачить ее радости, как и известный ей факт, что большинство гостей станет с осуждением коситься на ее тонкую талию.

В тот понедельник, за три дня до Рождества, большой зал замка украшали вечнозеленые ветви, в очаге горело рождественское полено и в сыром вечернем воздухе слышалась музыка. Даже неизменный холодный дождь не мог омрачить торжества. Ричард находился в прекрасном расположении духа, а поскольку настроение короля как правило задает тон всем, кругом царили смех и веселье. Запыхавшись от последнего танца, Беренгария была рада возможности поговорить с Морганом, который этим вечером вернулся из поездки в Тулузу.

– Скажи, – с улыбкой обратилась она к нему, – моя золовка в самом деле так счастлива, как говорит в письме?

Морган улыбнулся в ответ:

– Еще счастливей, миледи. А почему нет? Муж с готовностью исполняет каждую ее прихоть, а малыш Раймундет растет таким здоровым и крепким, как только может желать самая опасливая мать.

– В самом деле, ее благословил Бог, но не более, чем она того заслуживает. – Потом Беренгария поколебалась, желая проявить сочувствие, но не задеть. – Ты поговорил с леди Мариам…

Он медленно покачал головой:

– Не все мы в этой жизни обретаем счастье, миледи.

– Да, – согласилась она. – Не все.

Она обернулась к приближавшемуся епископу Лизье, и Морган воспользовался возможностью ускользнуть. И почти сразу же наткнулся на Гийена, который тепло приветствовал друга, а потом вскинул брови в немом вопросе.

Моргану было легче довериться товарищу, чем королеве, и он повел Гийена к ближайшему оконному сиденью.

– У нас состоялся искренний разговор, – сказал он, – тот, что должен был произойти несколько месяцев назад. По крайней мере теперь я знаю, почему она отказывается за меня выйти. Все дело в детях. Мариам сомневается, что сможет родить, поскольку не имела детей с первым мужем. Я сказал ей, что это всегда в руках Бога, но она, кроме того, уверена, что ее детей не ждет радушный прием в анжуйских владениях. Ей кажется, что полукровки могут обрести признание лишь на Сицилии.

Обдумав услышанное, Гийен заключил, что согласен с Мариам.

– Ты ни за что туда не уедешь, Морган.

– Я знаю, – мрачно ответил валлиец. – Я скорее предпочту в качестве сюзерена Люцифера, нежели Генриха Гогенштауфена. Но не уверен, что я пошел бы на такой шаг, даже если бы Сицилией до сих пор правил Танкред. Мои родители стары, и если бы я обосновался на Сицилии, то скорее всего, больше никогда не увидел бы их. Кроме того, сомневаюсь, что Мариам дала бы оторвать себя от Джоанны, и я…

Морган помолчал, потом невесело улыбнулся.

– Ты же знаешь, я был оруженосцем брата Ричарда, Жоффруа, а потом его придворным рыцарем. После этого служил старому королю до самой его смерти. Я совсем не знал Ричарда, и вражда между ним и его отцом и братьями вселяла в меня тревогу. Кажется, это так давно было. До Утремера. До…

– До Германии, – добавил Гийен, и Морган согласно кивнул.

Взгляды обоих обратились через весь зал к помосту, с которого Ричард руководил двором.

– У меня сначала тоже были сомнения относительно него, – признался Гийен. – Я ведь был в числе придворных рыцарей его брата Хэла, молодого короля. Естественно, мы были верны памяти наших лордов, да простит Господь грехи им обоим. Но теперь я даже представить не могу, чтобы служить кому-то, кроме нашего государя.

– Как и я, – согласился Морган, и на минуту они замолчали, вспоминая пережитое вместе с Ричардом на пути из Святой земли, все, что соединило их неразрывной связью.

А потом в зал вошел посланец архиепископа Кельнского.

Ричард помедлил, прежде чем развернуть письмо. Обменявшись взглядами с матерью, он понял, что она думает то же самое: сейчас они прочтут, как Генрих покарал Констанцию за участие в заговоре против него. Кроме того, Ричард страшился узнать, что Генрих отправился в Святую землю. Он предпочел бы, чтобы Иерусалим оставался под властью сарацин, лишь бы не был отдан германскому императору. И если это был грех, то не из тех, в каких король мог бы от души раскаяться.

Алиенора напряженно смотрела, как он сломал печать и приступил к чтению. Внезапно он затаил дыхание, и она задышала чаще. Когда Ричард поднял взгляд от письма, он выглядел таким ошеломленным, что мать прикрыла глаза. Господи, помилуй Констанцию. Гарри так ее и не простил, но никогда не обращался с ней настолько плохо, как мог бы и, по мнению их мира, имел на это полное право. Но что известно о милосердии Генриху фон Гогенштауфену?

Ричард встал и поднял руку, призывая зал к тишине:

– Император Генрих мертв!

Повисла удивленная тишина, затем зал огласился гомоном.