Шэрон Пенман - Королевский выкуп. Последний рубеж

Поздним утром шестого апреля путники достигли Шалю. Как только Алиеноре помогли сойти с лошади, навстречу ей поспешили аббат Ле-Пен и родич-валлиец. Они тепло приветствовали королеву, сказав, что сын будет очень рад ее видеть. Понимая, что оба играют на публику – для солдат, не знающих, насколько серьезно ранение Ричарда, и даже для французских шпионов, – она улыбнулась и ответила, что проезжала мимо, направляясь на юг, в Тулузу, к дочери. Только убедившись, что их никто не услышит, Алиенора отважилась спросить:

– Он еще жив?

И когда они закивали, но ничего не ответили, королева поняла, что осталось недолго.

Алиенора не удивилась, застав здесь Андре – он был вместо брата, которого Ричарду хотелось бы иметь. Но Меркадье ее поразил – пока он наклонялся к ее руке, она заметила в ледяных глазах наемника слезы. Когда Морган потянулся к засову на двери, она поняла, как страшно ей переступать через этот порог.

В комнате было душно и сумеречно, окна закрыты ставнями от любопытных глаз. Андре подвинул для нее кресло к постели, и Алиенора опустилась в него, не ведая, сможет ли встать.

Ричард открыл глаза, когда она взяла его за руку. Он был уверен, что мать успеет, ведь она никогда не подводила его, никогда.

– Мне так жаль, матушка.

Он сожалел о многом. О том, что не примирился с отцом. Что не смог освободить Священный город от сарацин. О том, что Филипп – сын не Беренгуэлы. Что французский король не утонул в Эпте. Что он, Ричард, не потрудился надеть кольчугу. И о том, что теперь мать вынуждена смотреть на его смерть.

Она прижала его руку к своей щеке:

– Ты исповедался, Ричард?

– Да… Так много грехов… потребовалось полдня…

Он умирал как и жил, и от этого тем, кто его любил, было еще тяжелее. Но потом она вспомнила, что говорили ей об ужасных последних часах отца Ричарда. Узнав, что Джон его предал, Генрих отвернулся к стене и больше не говорил. Только когда лихорадочный жар усилился, вскрикнул: «Горе поверженному королю!» – трагическая эпитафия жизни, бывшей некогда такой яркой. Нет, пусть лучше Ричард смеется над смертью, чем умирает, как отец. Его тело уничтожает боль, но хотя бы ему не суждено пережить агонию духа, подобно Гарри. Этого она бы не вынесла.

Дыхание Ричарда сделалось частым, грудь тяжело вздымалась. Говорить было трудно, но он еще не все сказал.

– Я составил завещание… Три четверти моей казны Джонни… остальное… чтобы накормить бедных… Я хочу… хочу, чтобы драгоценности короны перешли к Отто…

Алиенора кивнула и сжала его ладонь, давая знать, что поняла.

– Матушка… – Ричард изо всех сил старался говорить ясно и отчетливо. – Я хочу быть похороненным в Фонтевро, в ногах у отца…

– Я уверена, он простил тебя, Ричард.

Ему было сомнительно, что отец так скор на милость.

– Мои нормандцы… преданные и верные… Похорони мое сердце с ними, в Руане… А вероломным, коварным псам из Пуату… я оставляю мои кишки, все, чего они заслуживают…

– Все будет сделано, как ты хочешь… – голос Алиеноры прервался потому, что его дыхание изменилось, перешло в клокочущий звук, который часто называют предсмертным хрипом.

– Сделай… все, что сможешь, для Джонни, матушка…

Алиенора снова кивнула. Не доверяя своему голосу, она протянула руку и погладила сына по голове. От раны исходил тошнотворный запах, но ее это не отталкивало. Казалось, она не сможет этого вынести – ловить каждый хриплый вдох, слушать, как сердце бьется все тише и останавливается. Но она справится. Она его не оставит. Она будет рядом до последней минуты, а потом станет горевать о нем до собственного смертного часа. Эта рана не заживет никогда.

Время потеряло свое значение. Возможно, прошли часы, но она отказывалась от еды и питья, которые ей предлагали. Долго ли еще Бог будет так его мучить? Она наклонилась, поцеловала его лоб.

– Теперь ты можешь больше не воевать, дорогой. Течение твое совершено.

Какое-то время Ричард не отвечал, и она не знала, слышит ли он, но потом он произнес:

– Я… победил?

– Да, Ричард, ты победил. Ты сохранил веру. – Она не помнила остальную часть этого стиха из Писания [19] 2-е послание Тимофею 4:7–8: «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил; а теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный». . Потом она сама удивится, как могла оставаться такой сдержанной и спокойной. Но это был последний дар, который ей суждено было ему принести. – Иди к Богу, мой возлюбленный сын.

После этого Ричард затих. Вдалеке слышался звон церковных колоколов. Где-то сзывали к вечерне, служили мессу, и жизнь продолжалась. Андре не думал, что им нужны какие-то слова прощания. Но оказавшись возле кровати, он вдруг испугался, что ждал слишком долго.

– Ричард! – Андре не дышал, пока король не открыл глаза. – Послушай, – хрипло произнес он. – Ты не будешь забыт. Еще сотню лет после этого дня воины будут слагать легенды о Львином Сердце, сидя вокруг бивачных костров.

Уголок рта Ричарда дрогнул.

– Всего… сотню лет? – прошептал он, и сквозь пелену обжигающих слез Андре и Алиенора увидели его последнюю улыбку.

Ричард умер в семь часов шестого апреля, во вторник страстной недели, его мать находилась рядом с ним. Ему был сорок один год, и он правил менее десяти лет. Похоронили Ричарда в аббатстве Фонтевро у ног его отца, как он и просил.

Помилование Ричарда, данное им арбалетчику, не было соблюдено. Как только король умер, Меркадье приказал заживо содрать с Пейре Базиля кожу.

Апрель 1199 г.

Епископ Гуго Линкольнский был одним из немногих, осведомленных о серьезном ранении Ричарда при осаде Шалю – он встречался с аббатисой Фонтевро, и та сказала, что король едва ли выживет. Печальная весть о смерти Ричарда застала его в Анжере, и прелат тут же направился в Фонтевро, к месту погребения. Однако епископ сделал крюк от дороги к замку Бофор-ан-Валле, поскольку не забыл о вдове Ричарда.

Беренгария поспешно вышла навстречу ему во двор замка.

– Как я рада видеть тебя, милорд епископ!

Глядя на ее сияющую улыбку, он ощутил внезапную боль, понимая, что его слова произведут бурю, которая до неузнаваемости изменит ее мир. Но тянуть с этим смысла не было, и он предложил ей сразу пойти в часовню.

Это не вызвало у Беренгарии подозрений – ей казалось естественным, что клирик в первую очередь думает о молитве. Он отправил клерка и слугу в дом, а сам отправился вместе с королевой в часовню. Придворные дамы и капеллан Беренгарии сопровождали ее, поскольку даже имея дело с таким благочестивым мужчиной, как епископ Гуго, приличия следовало соблюдать.