Владимир Дегтярев - Янтарная сакма

— А-а-а-а-а! — заорали бабы по обеим берегам Москвы-реки. — Помучаешься ещё, сука драная!

Стрельцы в тёмно-синих кафтанах кинули обмороченную Марфу на телегу и вывезли за рейтарский охранный квадрат.

Иван Васильевич снял свою великокняжескую шапку, тяжёлую от золота и дорогих камней, отёр рукавом пот со лба. С утра непривычно припекало солнце. Михайло Степанович Шуйский поддёрнул узду, его конь встал совсем рядом с государевым битюгом. Воевода большого полка протянул в своём широченном рукаве ещё один стакан чачи. Государь махом опростал стакан, занюхал опять рукавом и сказал:

— Хорош! Будя! Да поедем отсель!

— Бирюч пусть покончит с приговором, — шепнул сзади Книжник Радагор.

Бирюч орал:

— За вышеуказанные преступления, за потворство врагам нашей церкви и за посев жидовской ереси в наших пределах, жида Схарию казнить древним обычаем! Жида Мойшу из Пизы за попытку лишить жизни нашего великого государя, путём отравления, казнить древним обычаем. Новгородского купца Зуду Пальцева, тайно перешедшего в жидовскую веру и служившего послухом врагам нашим, казнить древним обычаем.

Гридни Шуйского между тем уже столкнули с колымаги на землю широкую бочку. Кат Томила поднял свой знаменитый хлыст, примерился и:ударил. От удара крепкой кожи, с вплетёнными в неё проволоками и железными шариками, бочка громко треснула, помедлила и развалилась на доски. На земле осталась лежать куча вонючего тряпья.

Шуйский махнул ближнему рейтару. Тот, отвернувши нос, ткнул в кучу боевой пикой. Тряпьё разлетелось в стороны, и на свет перед народом показался жид Схария. Подручные ката Томилы тотчас ухватили его и поволокли на плоты. Одни перетянули руки преступника сзади знаменитой московской вязкой. Другие тут же связали Схарии ноги, прикрутили к ним огромный камень в дерюжном мешке.

— Слово! — заорали москвичи. — Последнее слово! Пусть скажет!

— Говори! — рыкнул Иван Васильевич.

Схария глянул на Болото, на толпы москвичей, не перекрестился ни католическим, ни русским обрядом. И молитву не прочитал и мольбы не проорал. Ухмыльнулся прямо в страшную рожу ката Томилы, произнёс:

— У меня золото и бриллианты. А вы мне тут... завидуйте!

Кат Томила вдруг зарычал, аки лев, схватил Схарию за плечи, поставил на край плота и поддал ему ногой. Тело плюхнулось в густую жижу. С того берега грозно выкрикнул Бешбалда:

— Пошто так? Ведь не выплывет!

Схария выплыл. Над водой показалась его голова, он отплёвывался, дёргался, крутил шеей.

Сажание в воду по старому русскому обычаю считалось такой же щадящей казнью, как и сажание на кол. И медленно сползая по смазанному свиным салом колу, и стоя по горло в воде, полной пиявок, казнимый мог прожить ещё сутки, а то и поболее. Мог и с родными поговорить, высказать последнюю волю, раздать завещание. Мог и выпить, если приспичит. Палаческий расчёт был в том, чтобы из воды торчала токмо голова казнимого — когда руки и ноги крепко связаны, долго не простоишь: пиявки кровь отсосут, и всё — утоп. Сам утоп, никто тебе на башку не давил. Хорошее, доброе общественное наказание!

Между тем гридни выволокли из чёрной повозки Мойшу из Пизы. Тот веретеном вертелся, старался выскользнуть. Когда не получилось, начал орать:

— Царь, а царь! А твой Мишка Шуйский вор! За три бочонка золота тебя продал! Хотел с тем золотом уйти в Польшу и оттуда тебя воевать!

— Царём обозвал, молодец! — похвалил купца великий государь. — А и правда, Шуйский, три бочонка с золотом где?

А гридни Шуйского, одетые в азямы родовых цветов великого боярина уже тащили на носилках три бочонка с золотом и поставили те носилки под ноги коня великого государя.

— Один бочонок откатите под коня великого боярина Шуйского! — велел гридням государь.

Бочонок с золотом откатили Шуйскому.

Иван Васильевич глянул на солнце, солнце стояло высоко. Отмахнул рукой. Мойшу из Пизы связали как положено и столкнули в Болото в трёх шагах от Схарии. Он тоже вынырнул и, отплевавшись зелёной тиной, снова принялся орать, теперь уже откровенные непотребства.

Кат Томила глянул на государя, шевельнул своим страшным кнутом. Иван Васильевич помотал палачу пальцем:

— Пусть орёт. Давай дальше.

Выволокли Зуду Пальцева. Он откровенно плакал.

— Парень с дуру мимо жизни пошёл, — повернулся к великому государю боярин Шуйский. — Разреши, я тут сам...

Государь кивнул. Народ уже начал расходиться от Болота, интересного осталось мало.

Пока кат волок перевязанного Зуду Пальцева к помосту, подъехал и Шуйский. Голова несчастного русского иудея оказалась на уровне конских стремян. Шуйский наклонился к парню, размазывавшему сопли по щекам.

— Стыдно тебе? — спросил боярин Шуйский.

— Стыдно, — сознался Зуда Пальцев. — Мне бы сейчас бежать куда подалее, я бы святую жизнь начал...

— Не начнёшь, — уверенно ответил Шуйский. — С такой душой лучше сразу уйти куда надо. — Он махнул правой рукой, в ней сверкнула сабля, и голова Зуды Пальцева грохнулась на помост.

Один из подручных ката Томилы пинком столкнул голову в болотистую жижу, другие два поволокли безголовое тело по плотам и бросили его между Схарией и Мойшей.

По знаку великого государя рейтары начали расширять квадрат возле Болота, вытесняя москвичей: всё, можно идти по домам.

Гридни Шуйского в это время вытащили скукожившегося немца или дана, что-то лопочущего на своём языке.

— А этого... этого отпускайте, — велел Иван Васильевич. — Пусть едет в город Рим, к ихнему папе, и пусть там всё, что видел, расскажет без утайки. Про дела жидовские и про их конец весёлый... Радагор, переведи да обеспечь... — Великий государь тронул своего битюга.

Матёрый огромный конь, балуясь от долгого стояния, так толкнул головой коня Шуйского, что тот едва устоял на ногах. Кони заржали и затеяли драться.

— Этого ещё тут не хватало! — Иван Васильевич перетянул своего битюга плёткой, за одним махом попал и по спине боярина Шуйского и, кусая губы в бешенстве, тяжело поскакал за коляской Софьи Византийской.

Берега Болота уже опустели, только посередине гнилой лужи торчали две живые головы, отчаянно ругавшие друг друга.

Радагор подозвал бессловесного немчина, сунул ему узду коня, за которым на привязи шёл запасной конь, потом вложил в дрожащие руки свёрнутые охранные грамоты, кошель с мелкими деньгами и на датском языке объяснил, куда ему надлежит ехать. Немчин всё кивал и кивал головой.

— Не вздумай свернуть к себе домой! — крикнул на прощание Радагор. — У нас болот много, везде тебя найдём и в воду посадим.

Немчин пришпорил дарёного коня.

Боярин Данило Щеня, получивший высокое назначение — передовой полк, в начале греческого месяца июня встал в двух переходах от города Белгорода. Четыреста стрельцов при двадцати пушках — оно, конечно, сила большая, но великий государь не дал Щене конного дворянского ополчения. А без конницы артиллерия в степи, что комар на лбу — прихлопнут разом! Не собралась ещё сборная армия воевать.