Владимир Дегтярев - Янтарная сакма

— Откель ты взял, что бесовское?

— Ну, а как же! — Игумен опять наобум открыл тетрадь Афанасия Никитина, прочитал: — «А стоит там, на площади, большой каменный Бык. Копыта у него золотые и одно поднято, будто вот-вот Бык шагнёт. И все, кто верит в Быка, те поднятое копыто целуют...» — это есть что как не языческая вера и её прославление?.. А вот тут: «Женщины, биляди аль сааби, эбле кеттык...». Э, э, погоди, это не то, это я не понимаю!

— Чего там понимать? — вздохнул Проня. — «Женщины там, значит, есть такие, что прямо сосуд мерзости и греха, а и с ними мне надобно иметь общение, ведь уже два года хожу по миру...» По-персидски здесь он пишет. Или по-арабски!

— Изыди, бестия! Персидского языка я не понимаю и всё тут!.. Ага! Вот ещё нашёл: «И в том храме молятся все, кто какой религии, им не важно. Храм так построен, что на все стороны света есть свой Бог, и нашего Бога я там возвидел и ему долгую и покаянную молитву принёс». Это как понимать? Приметил, видать, рисунок мужика с бородой и решил, что это — Христос? И в чужом храме чужому Богу принёс молитву? — Игумен захлопнул тетрадь Афанасия Никитина, треснул ею по столу и решительно спрятал под рясу, в крашенные синькой штаны. — Сам отдам послезавтра великому князю эту бесовскую писанину! И пусть он тебя хоть на кол садит, хоть в смоляном срубе жжёт! Ишь, чего на Русь приволок! А ещё купец, да, поди, православным числишься... — Игумен, правда, выпил водки две чары с небольшим довеском. Быку годовалому столько подай, он через час половину Москвы снесёт, благо она деревянная. А игумену хоть ещё наливай. Столько выхлебнул, пивом запил, но даже выю не гнул и смотрел ровно...

Да, силён поп! А ведь выручать тетрадь надобно! Предупреждал же Проню Бусыга Колодин, что не зря подлый хоромный дьяк Тугара подсунул им этого игумена. Сам хитрый дьяк положил на ту тетрадь свой острый воровской глаз! А с другой стороны, где на Москве найдёшь добрых переписчиков, как не в этом княжьем монастыре? Что делать-то?

Из-за большой русской печи вышла та баба, которую шугнул игумен, видать, стряпуха его. Ну и всё остальное прочее, бабье, при нём, видать, исполняла... Правую руку баба держала под фартуком, там что-то оттопыривалось.

Игумен поднял глаза от стола, осмысленно посмотрел сначала на пустой стекольный штоф из-под царской водки, на ополовиненную бадью монастырского пива, потом на бабу.

— Сосуд мерзости и греха! — сказал он бабе. — Зачем сюда припёрлась, сквалыга?

В ответ баба вынула правую руку из-под фартука и так огрела игумена по лысине деревянной скалкой, какой катают сочни для пирогов, что игумен резнулся головой об стол и захрапел.

— Пива мне зачерпни, — попросила баба Проню. — А то ведь он, гад, никогда меня не угостит.

Проня немедля, опасливо поглядывая на увесистую скалку, зачерпнул из бадьи полную кружку пива. Баба в один присест выпила пиво, утёрла губы и сказала:

— Идти тебе по реке, по левую руку. Там через малое время увидишь рухлядный домишко старых уже монахов, которые зарабатывают перепиской бумаг. — Она бестрепетно задрала рясу игумена, достала тетрадь Афанасия Никитина из кармана широких штанов, протянула её Проне.

Проня тетрадь взял, засунул за пазуху, поднялся с лавки, чтобы идти.

— Э, купец, ты пока не торопись, я ещё не так стара, как, может, выгляжу в глазах моего хозяина ненаглядного. Давай-ка пойдём на полати, да измерь ты, мил друг, мой сосуд мерзости и греха...

Бусыга Колодин терпеливо дожидался Проню до самого вечера. Где ж его искать? Ждать надо. Запил, поди, опять, сволочь.

На постоялом дворе на Неглинке, окромя них, псковских купцов, никого не ночевало. Люди перестали ездить на Москву, выжидали.

Хозяин пристанища, большой седой однодворец, вдовый, бездетный, к вечеру ежедень выпивал. И выпивал много. А выпивши — прятался. Закатается на сеновале, что над конюшней, завалится сеном — хрен найдёшь. Даже и не храпит. Таится. А колодец у него замкнут на амбарный замок, и самому не попить, и скотина мается, хоть той скотины всего четыре лошади. И баба — кухарка куда-то деется. Значит, и не повечерять. Ну, московские, ну погодите! Отчумится вам сухой хлеб без соли!

И вот сегодня, под самую ночь, хозяин постоялого подворья, уличным прозванием Бешбалда, вдруг высунул голову из сеновала и тихо вопросил Бусыгу:

— Меня никто не кликал?

— Ты колодец отопри, отвечу! — тоже тихо, но бешено, через губу, отозвался Бусыга. — Скотина-то моя чем перед тобой виновата, что ты запоем пьёшь?

— Запьёшь тута. — Хозяин совсем ловко, привычно, вниз головой, съехал с сеновала во двор, привязанным к поясу ключом отпер замок на колодезной крышке и сообщил Бусыге: — Завтра жида казнить станут. Здеся, на Болоте. Вот и пасусь, чтобы бесы загодя не собрались по его душу да мою бы заодно не прихватили.

Ой! Чокнутый, как есть чокнутый!

— Какого жида? — спросил Бусыга Колодин, наливая в скотскую колоду колодезной воды.

Кони шумно обрадовались, затолокались у колоды, быстро тянули воду, затрясли гривами.

— А того лекаря Леона, что два года назад отравил нашего Иоанна, святаго великомученика — наследника великого князя Московского! — Бешбалда заплакал честными слезами.

Бусыга, услыхав про Иоанна, пролил ведро с водой:

— Поди, голова у тебя болит? Ведь с утра гадость пьёшь! Налить тебе для здравия чарку жидовской возгонки?

— Налей, Христа ради, налей, а! А я тебе тут и хлебца печёного доставлю, и сливы солёные астраханские, и кисельку овсяного подам. Давай наливай!

Бешбалда подержал чашу перед глазами, дунул в неё, вытянул дрянь одним махом, утёр бороду, сунул в рот горсть солёных слив, забуркотел сквозь полный рот:

— Иоанн наш, старший сын великого князя, занемог, почитай, пять лет назад. Если не больше, да... «Камчуг» называется та болезнь. Тридцать лет ему минуло — и на тебе: старческая немощь прихватила! Камень зародился в почках и рос, как хлеб на опаре... Обезножил Иоанн! А ведь так не бывает, чтобы почки у молодого мужика без работы встали! Значит, колдовством оговорили великого князюшку али чем опоили. Супружница евонная, Еленка, перемолоть бы её в муку! Она и выбила из жизни Иоанна Молодого. Больше некому! И незачем!

— Еленка, это дочь господаря молдавского Стефания? Про неё баешь, Бешбалда? — Бусыга был купцом, оттого про разные страны знал.

— Про неё, купец, про неё, сучку... — Бешбалда очень ровно налил себе чашку самогонного вина, капли не пролил мимо. Лицо у него было ровным, широким, нос длинным, тонким. Борода — чернь с проседью. А вот руки... руки его, будто задние ляжки хряка. Такой рукой Бешбалда если отмахнёт кому, то больно не будет. Мёртвым боль не чуется.

И, видать, мужик грамотный. Он вдруг глянул на Бусыгу синими своими очами, в которых и пьяной искорки не блестело. Вот ведь, а? Вылакал чару дюже крепкой отравы, а в глазах — синь бездонная. Поди, колдун?