Жюль Ковен - Осада Монтобана

— Кажется, я угадал мысль вашего высочества. Мы похитим королеву Марию Медичи и герцогиню Маргариту Лотарингскую у испанцев, которые под предлогом охраны станут держать их как заложниц, когда будет объявлена война. Но достаточно ли одного моего полка, чтобы прикрыть их возвращение в Париж? Если остальная часть дивизии предана Ришелье, го за нами бросятся в погоню, заметив наше отступление.

— Это надо сделать среди ночи, — ответил Гастон. — Иди прямо на Рокруа, где командует мой кузен де Суассон, которого ты предупредишь заранее и который столь же ненавидит Красного Рака, сколь он предан торжеству лилий. Со своим обсервационным корпусом он примкнёт к твоему полку и таким образом составится почётное войско, под прикрытием которого королева-мать въедет в Париж. Вы будете уже здесь прежде, чем проклятый министр успеет вызвать один батальон с берегов Рейна или из Ломбардии, а мой шурин, герцог Карл Лотарингский, вскоре присоединится к вам со своими неустрашимыми партизанами.

— Ваше высочество никогда удачнее не составляли плана.

— Тогда, — продолжал герцог Орлеанский воодушевляясь, — я прямо пойду во дворец ненавистного кардинала и захвачу его.

— А если он будет сопротивляться, ваше высочество?

— Надеюсь что будет, — ответил Гастон с выражением жестокости, которую трудно было подозревать в его слащаво-добродушной наружности. — Поликсен! — крикнул принц.

Бозон быстро подошёл к герцогу.

— Если бы тебе доставили удовольствие побыть наедине с красным раком, без опасения, конечно, снова отведать палок, что бы ты сделал?

Глаза провансальца засверкали.

— Я позволил бы себе забыть, что рак в числе пастырей католической церкви, как и друг мой, дом Грело, — ответил он с резким сатанинским смехом, — я помнил бы только, что он носил латы при осаде Ла-Рошели... поэтому я одолжил бы ему шпагу, а себе оставил бы кинжал и... чёрт возьми, я проворнее его!

— Когда вам всё удастся, — шепнул Гастон на ухо Роберу, — я позабочусь о том, чтобы моего сокола случайно заперли с его добычей. Впрочем, если и не дойдёт до кровавой расправы, то главное всё же будет сделано, когда тиран попадёт ко мне в плен.

— А Франция, что станется с Францией при этих переворотах? — сказал Робер де Трем и лицо его внезапно омрачилось.

— При управлении, предоставленном мне престарелой королевой-матерью и расслабленным моим братом, Франция насладится благоденствием почётного мира. Разве её не разоряют, разве не льётся потоками кровь? Если мы её не избавим от этого вампира-кардинала, она погибнет.

— Правда, — подтвердил граф, который, подобно многим умнейшим людям своего времени, приписывал Ришелье одно честолюбие, не видя великой цели, к которой он стремился — первенство Франции в Европе.

— Так я могу рассчитывать на вас, полковник?

— Вполне. Рассчитывайте на меня, на мой полк и на моих братьев.

— Сообщите им, что сочтёте нужным. Предоставляю вам распределить их роли в этой трагедии, — заключил принц, принимая свой обычный легкомысленный тон.

Он подозвал дома Грело и Рюскадора и удержал их при себе, тогда как Робер увёл к другому концу аллеи Анри и Урбена. После довольно долгого совещания между тремя братьями старший подошёл опять к принцу.

— С ними всё условлено, ваше высочество, — сказал он. — Но нам представляется ещё одно затруднение.

— Какое, граф?

— Как мы будем переписываться, когда вы будете в Париже, а мы в Брабанте?

— Ах! В самом деле, как быть?! — вскричал Гастон, сильно смущённый. — Из Брюсселя сюда не дойдёт ни одного письма, которое бы зоркие глаза шпионов Красного Рака не просмотрели насквозь.

— Позволит ли ваше высочество мне высказать мысль? — спросил Урбен.

— Конечно! Говори скорее!

— Естественно, что мы будем вести постоянную переписку с нашей сестрой Камиллой, которая живёт в монастыре визитандинок. Итак, вашему высочеству стоит условиться с нами в известном числе некоторых фраз, применимых ко всем случайностям задуманного предприятия, но не имеющих для посторонних другого значения, как простая учтивость. Всем известно, что мы воспитывались вместе с вашим высочеством, а посему, если бы даже и перехватили письма на имя сестры, ничего не может быть подозрительного в нашем желании напомнить о себе нашему высокому покровителю.

— Отлично придумано! Молодой человек, вы подаёте большие надежды, — сказал Гастон. — Но сестра ваша в монастыре и не может передавать мне этих дружеских поклонов. А мне нельзя навестить её и двух раз без того, чтобы не возбудить подозрение Красного Рака, даже если бы вы на время кампании и возложили на меня заботу о ней... что, впрочем, было бы очень естественно, когда отец её был моим гувернёром.

— Нельзя ли поручить капеллану дому Грело навещать вашу питомицу?

— Великолепно, кавалер Урбен! Вы просто Макиавелли. Мой капеллан не внушает недоверия. Его напрасно считают не более способным сохранять тайну, чем раскупоренная бутылка шампанского сохраняет пену; его ряса откроет ему вход в монастырь, а я буду посылать его туда как можно чаще.

— Камилла повторит ему слово в слово, что мы ей поручим передать вам; она сама точность.

— Всего забавнее то, что в политических известиях, которые дом Грело будет передавать мне от вас, он увидит одни лишь учтивые фразы.

Принц открыл свою записную книжку, граф Робер сделал тоже и они записали ряд условленных фраз вроде следующей: «Сообщи его высочеству, что я вскоре надеюсь поцеловать у него руку». Что должно было означать: «Королева-мать завтра прибудет с войском в Париж».

Посвятив около получаса этому занятию, трое братьев де Трем простились с герцогом Орлеанским, благополучно вышли из дворца Медичи и выехали из Парижа.

Пока они скакали по дороге к Понтуазу, Гастон спал сладким сном, Поликсен возвращал ключнице, камеристке и кухарке их праздничные наряды, которыми обязан был их нежному сердцу, а дом Грело беседовал с бутылкой, в то время как лицо его выражало глупое смущение.

ерез две недели после ночного совещания в саду дворца Медичи сцена совсем иного рода происходила во дворце кардинала. Однако один из участвующих в этом политическом маскараде разыгрывал роль и тут, находясь с глазу на глаз с его высокопреосвященством кардиналом герцогом де Ришелье, в котором трудно было бы узнать бодрого всадника, виденного нами в лагере под Монтобаном. Великие замыслы, кровавые интриги, труды свыше сил и, наконец, болезнь превратили прежнего епископа Люсонского в дряхлого старца на вид лет семидесяти, тогда как на самом деле ему было только пятьдесят с небольшим.

Перед огромным письменным столом эбенового дерева он сидел в глубоком кресле, сгорбившись и дрожа от озноба. Периодически он отирал крупные капли пота, выступавшие на лбу, жёлтом, как воск, и обрамленном длинными, жидкими и седыми волосами, которые ниспадали из-под его красной камилавки.