Богдан Коломийчук - Людвисар. Игры вельмож

Роскошное страусиное перо вились из-под его выхоленных пальцев и достигало грязного неровного пола. Камзол был расшит золотом, и золото позвякивало в карманах. А однако панок собирал медяки и иногда серебро, хотя все то, что попадало в шляпу, вместе стоило разве что пуговицы на его наряде.

— Чего затихли? — крикнул он музыкантам, что с разинутыми ртами наблюдали за ним.

Обойдя вокруг последний стол, он моментально оказался возле музыкантов.

— Ну-ка, дед, подставляй ладони, — и когда тот выпростал вперед свою горсть, высыпал туда все, что насобирал. — А теперь жарьте так, чтобы даже черт сплясал! — крикнул паныч, отстегивая сбоку шпагу.

Те рьяно приступили к делу, а молодой человек зашелся в танце. Сперва рассудительно, словно примеряясь, а потом пустился вприсядку так, что у Омелько и кума зарябило в глазах. А дальше еще и Пиявчиху ухватил, да так ею завертел, что чепец слетел с головы и красивые черные волосы, вырвавшись на волю, разлетелись разные стороны, как облако слепых летучих мышей, ненароком вспугнутых днем.

— Вот ведьма, — вполголоса сказал Омелько, — гуляет тут среди честного люда…

— И стыда нет, — послышалось сбоку.

Оба — и писарь, и пан Бень закрутили головами. Паныч уже сидел рядом с ними и обмахивал потное лицо шляпой, словно веером.

— Что за чертовщи…

— …на, — добавил гость.

— Хе, вы плохого не подумайте, — поспешил добавить Омелько, кинув оком на музыкантов, что после десятого пота громко переводили дух.

— Ничего против не имею, — отметил тот, — наоборот…

В горле пана Беня что-то застряло, и он должен был кашлянуть. Панок повернулся к нему.

— А ведьмы на Лысой Горе все-таки собираются, сударь, — сообщил он ни с того ни с сего.

— Ага! А я про что? — аж подскочил Омелько. — Говорил же, говорил? Повторите это еще раз, пане, прошу вас.

— Собираются, собираются, — сказал, зевнув, тот, — и каждый раз то же, такая скука.

Омелько, чувствуя изюминку, подвинулся ближе к нему. Что до пана Беня, то странное подозрительное чувство никак его не покидало, не пускало к горлу пиво и заставляло все время наблюдать за этим бесцеремонным парнем. А тот в свою очередь так живописно рассказывал Омелько про ведьмовские сборища, что невозможно было отрицать в нем знатока того нечистого дела.

— В полночь ведьмовство слетается туда кто на чем: на метлах, на вениках, на рогачах, а то и просто на каком-то обломке… Однако наипочетнейшим считается приехать верхом на чьем-то горбу. Конечно же, тот бедняга убежден впоследствии, что все это ему приснилось. Он и вправду спит вплоть до того момента, когда на самой вершине ведьма дает ему хорошего пинка и тот катится до самого подножия. Внизу прочухается и, плюясь, когда идет, а когда и ползет домой…

— Бесово кодло! — горячо перебил Омелько. — Так издеваться над христианскими душами!

— Правильно, — заметил гость, — таки бесово.

Омелько грохнул кулаком по столу.

— Любая порядочная православная душа должна сопротивляться такому кощунству… Про католиков ничего не говорю, те как сами хотят!

От того искреннего всплеска писарева гнева вареные раки, что кучкой лежали в миске посреди стола, разлетелись в разные стороны… Незнакомец щелкнул пальцами, и они, словно живые, сползлись назад. Даже забрались друг другу на твердые красные спины.

Пан Бень замер с выпученными глазами и отвисшей челюстью… Нет, такой чертовщины он еще не видел!

— Вот, кум, — прошептал Омелько, — так что и есть, что ведьма их варила.

— Она, курва, — кивнул незнакомец.

Музыканты затянули торжественную прелюдию к какому-то танцу, а три головы столкнулись лоб в лоб над кучкой раков.

— То, что они ползали, — сказал писарь, — означает, что вскоре нечисть возьмет нас за жабры… Это знак! Мы должны образовать братство ведьмоборцев и до конца жизни бороться с нечистью.

— Я готов! — пылко заявив паныч.

— Как вас зовут, храбрый юноша? — спросил Омелько.

— Граф Хих, — ответил тот.

— Вы из Австрии, пане граф?

— Jа.

— Прекрасно. Вы будете отстаивать наши идеи там… Вас, кум, я знаю. За нами Львов. Панове, — торжественно промолвил писарь, запихивая руку за пазуху, — давайте на кресте поклянемся…

Хих закашлялся.

— Вам плохо?

— Немного… Скажите, сколько сейчас раков на столе?

— Четыре, — ответил Омелько.

— Значит, нас тоже должно быть четверо.

Братья задумались. Хих тяжело дышал, что-то тут явно пришлось ему не по вкусу. Пан Бень не сводил глаз с проклятых раков, а писарь таинственным взглядом искал среди присутствующих единомышленников. Все были изрядно навеселе, и каждый нес какую-то ерунду. Нет, такие высокие идеи не для них. Однако Омелько не терял надежды.

Музыканты сели передохнуть и осушить по чарке, когда двери шинка приоткрылись, и внутрь ворвался немного свежего воздуха. Пригнув голову, человек с саблей на боку переступил порог. За его плечами мелькнула лунная ночь. Никто не обратил особого внимания на прибывшего, кроме, конечно, Омелько, что узнал в нем курьера бургомистра.

Христоф прошел мимо них, поздоровавшись легким кивком, и направился к корчмарю, что клевал носом за стойкой. Омелько услышал, как он попросил приготовить еды на три дня и постель. Стецько в тот же миг двинулся в погреб, а Христоф, скучающим взглядом окинув присутствующих, сел за стол. Фигура магистратского писаря вкрадчиво выросла слева от него.

— Дай Бог счастья, пан Христоф, — поздоровался Омелько.

— Дай Бог и вам, пан писарь, — ответил тот.

— Вы, я вижу, снова в дорогу?

— Да, отправляюсь на рассвете.

— Далеко?

— Как поведется.

Омелько сел рядом.

— Тут, пане Христоф, плохо вам будет ночевать, — сказал он, — всевозможная мошкара и глаз не даст сомкнуть.

— От, — засмеялся тот, — когда б то привыкать, пане Омелько…

— А идите ко мне, — предложил писарь, — я тут недалеко живу, за полем.

Христоф попытался отказаться, но Омелько так настойчиво взялся его уговаривать, что тот вскоре оставил попытки. Появился Стецько с большой торбой, но ему сообщили, что писарь сам спровадит магистратского посланника в дорогу. Писарь, под злой взгляд шинкаря, вывел курьера на улицу. Фонарь и луна осветили фигуры наших героев-ведьмоборцев.

— Знать бы, который час, — про себя молвил Омелько.

Хих вырос за спиной, поднял вверх глаза и уверенно сказал:

— Через четверть полночь.

— Прекрасно, как раз вовремя, пошли, братья…

Христоф вывел из конюшни своего коня, и тот послушно подался за ним. Хих телепал позади.

— Могу предложить карету, — крикнул он вслед.

Писарь отрицательно покачал головой.

— Не надо.

В этот момент к графу присоединился слуга с дырявым брюхом, и вся эта процессия, перейдя дорогу, двинулась по узенькой тропинке через поле, на котором уже созревало жито.