Вячеслав Усов - Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

С удачами росла его уверенность, что он и с земскими делами управился бы не хуже думных бояр и дьяков… Но тут он окорачивал себя — дальнее будущее заслонялось кровавым туманом войны. Ее громаду надо было двинуть, куда задумано. И Разин, чувствуя, как с каждым днем и с каждой сотней новоприходцев что-то решительно меняется в настроении его людей, ждал терпеливо и упорно, как умел ждать только он.

Кагальник привечал всех — отчаявшихся, обиженных, бездомных, беглых. Все они верили, что Разин переломит их неудавшуюся жизнь, и называли его уже не просто батькой, как атамана, но — отцом. Никто не ведал его тайных умыслов, да и в своих-то большинство голутвенных не слишком разбиралось. Мало кто верил в поход на север, на Москву, но большинство предчувствовало, что столкновений с воеводами не избежать. И общий враг известен: дворянство, дьяки и бояре. Власть…

На острове в сыреющих землянках густела безвыходная ненависть. Разин не дал ей выплеснуться на Дону: он твердо пресек начавшийся было погром домовитых казаков и торговцев. Он не желал настраивать против себя исконный казачий мир. С отрядом в несколько сотен сабель он отбил калмыков, вздумавших поживиться в донских городках. Задерживая казаков, ехавших на службу в Черкасск, он объявлял, что его войско будет обороной Дону от турок и татар.

Пошла пасхальная неделя. Над островом, над свежезеленеющими ивами веял теплый праздничный дух. Воронежцы понавезли припасов, догадываясь, что пасха — последний праздник в Кагальнике. И проедалось, пропивалось, променивалось последнее в смутной надежде на новую добычу. Весна и хмель мотали людей по острову, кидали в лодки, чтобы бессмысленно и счастливо плыть по голубому Дону, налитому водой до нежно-зеленых кромок берегов. Слышались песни, грустные и слаженные, поскольку пели приятные друг другу, сдружившиеся люди. Многие из новоприходцев впервые чувствовали себя среди своих, в семье.

Приглядывая за порядком, Разин и есаулы объезжали остров. То шуткой, то всерьез его пытались расспрашивать о будущем… Как доносил один лазутчик с Дона, «а какая у него мысль, про то и ево казаки немногие ведают, и никоторыми-де мерами у них, воровских казаков, мысли доведатца не мочно». Все замечали, что Осипов и Харитонов чаще других сопровождают атамана.

В одну из теплых апрельских ночей бессонные казаки увидели лодочку, споро бегущую по тихой протоке. Решив, что плавится очередной лазутчик, казаки затаились в сырой куге. Лодка вспахала носом отмель, на берег выскочил казак в добром московском кафтане.

Он рассказал, что в Черкасск с грамотой государя едет дворянин Евдокимов.

Казак не знал ни содержания царской грамоты, ни наказа, данного Евдокимову в Посольском. Приметил только, что Герасимовы люди собирают вести о Степане Разине у рыбаков и торгашей.

В начале фоминой недели от острова отвалили лодки. Едва не половина войска сопровождала Разина в Черкасск. Дорогой выяснилось, что они немного опоздали: десятого апреля Евдокимов уже вручил Корниле Яковлеву грамоту и ждал ответа. Времени оставалось в обрез.

Вторую ночь в пути почти не спали. На пасмурном рассвете гребцы рвали веслами белесую воду и толковали о том, как пошвыряют в нее незваных московских гостей. Зажрались там и к Дону руки тянут. Хотят за жалованье всех купить. Кусок сукна дают на домовитых, им душу не прикрыть. Сами холопами пишутся и казаков хотят холопами да сиротами сделать.

— Коли им по рукам не дать, скоро заставят степь сошниками раздирать!

— Того не дождутся! Мы от помещиков на Дон за волей бежали!

Разин, смутно улыбаясь, сидел на атаманском месте, на корме. Он замечал, что, чем отчаяннее становились угрозы, тем веселей бежала лодка.

Черкасск тоже стоял на острове, заросшем тяжелыми ивами. Степан Тимофеевич смотрел, как в тусклое небо поднимается обмазанная глиной стена с чернеющими пушечными жерлами и будто из той же глины слепленными фигурами сторожей в овчинах. Он одолевал в себе внезапное тошнотное нежелание вершить то, за чем приехал. А надо было для святого дела убить неведомого человека, явившегося с пустой бумагой не своей волей, за годовое жалованье в шестьдесят рублей… Не хватало зла. В задуманном было уже вполне московское, приказное лукавство. «А чим я не боярин вам?» — вдруг подумалось ему впервые, и позже он еще не раз выкрикнет эти странные слова. Посмеиваясь, он не возразил, когда казаки перенесли его из лодки на сухое, и уж совсем не удивился, увидев, как вратари готовно разваливают створки городских ворот.

Ощущение силы за спиной, подобное давлению крыльев на лопатки, было уже привычно Разину. Но редко он так полно испытывал его, как предводительствуя отрядом казаков, ввалившихся в притихшую столицу Дона.

Михайло Самаренин, атаман, чувствуя разворот событий, сбежал в Москву. Круг собирал Корнила Яковлев. Казаки из кривоватых переулков стягивались на площадь перед атаманской избой и деревянной церковкой. Поросшая зеленым спорышем и подорожником, площадь напоминала хорошо натоптанную дорогу где-нибудь в России, с тенистым топольком у края… Да так оно и получалось: по этой площади-дороге русские люди все еще пытались двигаться к вольной жизни, почти уже бессознательно храня древние вечевые предания. Близ деревянного помоста ветерок вздымал едкую пыль, а ближе к тенистому краю дышалось легче.

Под ивами и тополями уже подремывали приезжие казаки. Перемешавшись с ними, местные без лишней страсти обсуждали царскую грамоту и то, как на вчерашнем круге вел себя Герасим Евдокимов: вежливо кланялся по уставу, правда, немного сорвал голос на царском титуле, а впрочем, не задирался. Тоже служилый человек. У местных казаков возникло незлое, хотя с оттенком раздражения, как ко всему московскому, отношение к нему. Никто не сомневался, что круг даст ему отпуск и провожатых до Валуек. Намеки разинцев на лазучество не принимались: «Нехай выглядывает, лишь бы вас не сглазил — вой вы какие в кызылбашском-то. Не все прожили?» «У Тимофеича осталось». «Степан из домовитых, всего не раздуванит». Здесь уважали Разина за основательность и сбереженную казну.

Герасим Евдокимов, выйдя на площадь в сопровождении десятка своих людей, по поведению казаков вторично убедился, что беспокойство сослуживцев по Посольскому приказу было напрасно. Вчера казаки высказались о Разине пренебрежительно, заверив, что жалованье, посланное через Воронеж, в руки голутвенных не попадет. Завтра он будет уже в пути… Легкое беспокойство вызывали новоприезжие казаки, одетые с нарочитым щегольством и, кажется, вооруженные. Но к Разину они вряд ли имели отношение: Герасим Алексеевич считал, что у того — одна голь.