Вячеслав Усов - Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

— И много вас таких на острову? — с надеждой спросил отец Иван.

— То и беда, что мало! Сберется круг, нам казаков не перекричать. А как бы любо — через Воронеж на Тулу, на Москву! Ус протоптал дорожку — туда-обратно.

— Нас-то не поворотят!

Ребята были боевые.

— До Нижнего, до Арзамасу бы добраться! К нам тьмы великие пристанут. Крестьяне, черемиса.

— Верно! — восхищался отец Иван. — Сколь недовольных да подневольных сидит по селам и лесам, кулаки под зипунами прячут. Такия злобы накопились!

Словом, за всю молчаливую жизнь откричался отец Иван. Конец застолицы он плохо помнил. Кажется, порешили бить челом Степану Тимофеевичу, чтобы не о казаковании мыслил, а обо всей России: летать, так в поднебесье! Уже под вечер пошли на берег, где у Максима с товарищами остались лодки.

— Возьми на остров! — взмолился отец Иван.

Максим недолго думал:

— Станешь у нас службы править да мертвых отпевать.

— Погодь! Имущество мое все на постое залегло. Скрадут! Пошли со мной гребцов, я не замешкаю.

В столовой горнице отец Иван застал Юмата Келимбетова — они стояли и харчевались в одной избе. Юмат скучал, поджавши ноги на широкой лавке и подвывая по-едисански своим грустным мыслям. Узнав, что поп сбирается на остров, ожил: замолви слово за меня, я отблагодарю! Отец Иван, взъяренный хмелем, сообразил, что если он доставит Разину лазутчика, то кроме общей пользы будет прибыль и самому Ивану. Атаман внимательнее прислушается к его призывам и укоризнам.

— Замолвлю, — лицемерно пообещал он.

Юмат собрался живо. Увидев его на берегу, Максим скривился, но отец Иван так намекающе выкатил очи, что есаул махнул рукой: садись, кто хочет!

У них хватило ума не лезть к Степану Тимофеевичу ночью, хотя отец Иван и порывался. На следующий день у атамана был совет, потом обедали и спали. Выспавшись, Разин согласился поговорить с татарином из Астрахани и попом.

Он жил отдельным куренем с женой и пасынком Афоней. Жена, уже немолодая женщина, несколько раз прошла через сени и горницу, хлопоча по хозяйству. Отец Иван, мельком заглянув в ее горючие глаза, подумал, что она всю жизнь провела в попеременном ожидании радости и беды. Судьба казачки… Щеки и синеватые подглазья ее слегка оплыли. Счастливой она отцу Ивану не показалась.

Юмат беседовал с атаманом. Отец Иван слушал вполуха, полагая, что все, что Келимбетов вызнает, ему уже не пригодится: лазутчика посадят в воду. Разин же говорил обдуманно и гладко, будто сочиняя важное послание. Отец Иван дивился несовпадению облика голутвенного атамана с тем, что приходилось слышать о нем от простых людей. Говорили, будто мать Степана — родом турчанка. Но, кроме жестковатых скул и складочки над веками, в чертах лица Степана Тимофеевича не было ничего восточного. Обычное крестьянское лицо. С подстриженной бородкой и несильно вьющимися светлыми волосами, прижатыми домашней шапочкой-скуфьей, Разин повадками напоминал тех рассудительных приказных, что выходили из низов. Отнюдь не вздорный и не жестокий, как толковали о нем иные, скорее — холодный человек. Высокий ровный лоб переходил в такой же ровный, без горбинки, нос. Резкие складки от его твердых крыльев подрубали худые щеки: печать сорокалетия. Только шея и крутые плечи создавали впечатление убойной, до времени зажатой силы. Он мог одними пальцами удавить Юмата, не раздумывая.

Но в том и дело, что без раздумья он никого не станет убивать.

Юмат для пересказа Прозоровскому запомнил речь атамана слово в слово:

— Послал я к государю семь товарищей своих бити челом. Они до сей поры обратно не бывали. Я опасен государева гнева. Коли они вернутся с милостивой грамотой, я рад служить государю со всей душой. Войско свое поведу и под Азов, и в Крым, как будет пригоже. Желаю службой покрыть свою вину… А будет не вернутся из Москвы мои станичники, я, чая от великого государя опалы, пошлю в Запороги. — К последней фразе голос его ужесточился: — Ежели примут меня черкасы, соединюся с ними.

Точно определив минуту, когда прилично уходить, Юмат склонился в гибком, руки на груди, едисанском поклоне. Отец Иван едва дождался:

— Надобно задержать его!

— Чем новые станицы в Москву гонять, — высокомерно улыбнулся Разин, — лучше свои слова лазутчику доверить. Верней дойдут до дьяков.

Он знал, какое впечатление хотел создать в Москве. И не ошибся: Прозоровский без искажений переслал в Посольский приказ его обдуманную речь.

Отец Иван заговорил о наболевшем: ужели атаман расточит богоданную силу на татьбе или в степной войне с татарами? Разве не слышит он жалобного гласа из самой груди России, она же прикрыта не дедовской кольчугой, а лохмотьями! Изменники и кровопивцы правят ею!

Разин внимал ему, бессмысленно округлив потемневшие глаза, как человек, привычно одержимый какой-то трудной задачей и потому готовый выслушать всякое искреннее мнение и решение. Когда отец Иван умолк, Степан Тимофеевич вздохнул и спрятал лицо в растопыренные ладони. Светлые клочья бороды по-старчески торчали между пальцами. Перед священником сидел рано усталый от жестокой и беспокойной жизни человек.

Не глядя на него, как не глядят в исповедальне, укрывшись под накидкой из черной крашенины, Разин признался в том, чего совсем не ожидал отец Иван: в своей неволе, в странной власти, взятой над ним, головщиком, людьми, поднятыми и собранными им ради благого дела. Пока они идут к общему благу, у них является соблазн сиюминутного, стяжательского блага, и вот оно уже не благо — зло. Когда один, и два, и десять человек мечтают об одном, они способны идти прямым путем; но если ради того же соберется множество, пути кривятся, путаются и уходят в сторону. Что делать атаману? Он, как гребец, попавший на стрежень, не должен биться против течения, а постепенно сплавиться к берегу и там, по тихим уловам, развернуть ладью в нужную сторону.

— Я знаю, что в России черные люди ждут меня, — убежденно и проникновенно произнес Степан Тимофеевич, оторвав ладони от лица. — Ежели у меня достанет силы, я поворочу… Я бы и прямо двинулся в Тамбов, к Воронежу. А только правит в войске вольный казачий круг. Не мне ломать обычай, мы же его на Русь несем, в нем самое святое наше.

— Тяжек твой крест, — изумленно сказал отец Иван. — А не боишься, что воеводы ополчение раньше соберут, нежели ты на полночь двинешься?

— Я стану торопиться. На Волге скоро многие оставят меня, взяв долю от дувана. Все больше в войске нашем будет пришлых. Они и поворотят, куда нам надо.

— Мнится мне, батько, они тебя в первую голову послушают.

— Негоже атаману призывать к тому, к чему не готово войско. Я знаю, куда идти, но слово атамана должно покрыться криком «любо!», иначе незачем и говорить его. Как саблей без толку махать, если срубить не можешь.