Вячеслав Усов - Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

Он зычно заговорил о временах, когда была жива царица Мария Ильинична. Тогда у казаков и черных людей была надежда на наследника, царевича Алексея. Ныне бояре творят, что хотят при осиротевшем государе. Стало быть, надо всем «вместе с государем постоять и изменников из Московского государства вывесть, и черным людям дать свободу…». О смерти Алексея сказано было неопределенно.

— Любо ли вам итти с Дону на Волгу, а с Волги итти на Русь против государевых неприятелей и изменников, чтобы вывесть изменников-бояр и думных людей и в городах воевод и приказных?

Это одно из немногих выступлений Разина было передано с возможной точностью перебежчиками. Путь и враги были названы. Крик «любо, любо!» уже заваривался в дальних рядах. Но ближние в сомнении молчали. Степан почувствовал необходимость обсуждения.

— То знатно, что не все бояре на Москве изменники. Иные добры к казакам, а мы придем, станут за нас и государя.

Он сам хотел надеяться на это. Драться со всем дворянством невозможно. Та же надежда на раскол противника звучала и в путаных речах казаков, выступавших после атамана: «Не добры к нам бояря Долгоруков, князь Одоевский да Артамон Матвеев. А добры к нам бояря князь Григорий Сунчалеевич Черкасский, князь Воротынский: как-де они, казаки, бывают на Москве, и их-де те бояре кормят и поят».

Круг увязал в не слишком умных рассуждениях. Пришлые люди не вылезали с речами, стыдясь лохмотьев и косноязычия. Чувствуя, что дружного «любо!» не добиться, Разин не стал настаивать на окончательном решении. Он опасался повторения черкасского круга. Царицын — рядом, все равно его придется брать.

Имя жены Степана Тимофеевича не сохранила прихотливая история.

Они прощались в Паншине, в ночь накануне выхода на Волгу.

Им не пришлось подолгу жить семейным куренем: несколько лет до его отъезда в Персию и эту зиму. Родных детей она ему не нарожала. Пасынка Разин привечал, радовался, замечая в нем то добрые, то шальные казацкие черты, однако что-то в его семейной жизни оставалось недосказанным, разомкнутым. Он тосковал по зрелому, отяжеленному годами телу жены, но скоро уставал от ее ревнивой требовательности, желания постоянно видеть его рядом, свойственного многим женщинам в этом возрасте.

Она не понимала, зачем им надо расставаться, зачем он вновь затеял опасное непослушание государю, однажды простившему его, зачем вообще перебаламучен и уже вовсю голодает отрезанный от России Дон. Ее ждала тоска разлуки и неопределенного, пугливого ожидания, и она, не называя главного своего мучения, по свойственной казацким женам целомудренной привычке говорила о внешних причинах общего недовольства. Ее угрюмое бормотание усиливало в черноте ночи собственные его сомнения, отчего Степан испытывал не жалость и прощальную любовь к жене, а нетерпение. Впервые он подумал с какой-то гибельной ясностью, что не вернется к ней.

— Афоньку береги, — сказал он, зная, что это ей приятно.

Она притихла и тяжело придвинулась к нему. А он, предчувствуя ее новый неутолимый порыв, подумал, что и в прощании она не знает грани, на которой казачка должна унять печаль по уезжающему мужу, чтобы домашней думой не горчить дорогу. Не следовало позволять ей ехать в Паншин.

Она всегда угадывала малейшую усталость и холодность Степана, но вместо того, чтобы по-женски примириться, переждать, резко и неуступчиво мрачнела. Даже упоминание о пасынке дало ей повод к укоризне:

— Убережешь его, коли он эдакий же вырастет, как ты… Кто нас убережет? Калмыки да татары всех в полон угонят.

Она умела бить в больное место. С уходом многотысячного войска Дон оставался оголенным перед немирными калмыками и крымцами. Москва не только хлеба, ни одного стрельца отныне не пошлет в Черкасск, покуда не разберется с Разиным. Калмыцким тайшам и едисанским мурзам, наверно, намекнули, что на Дону теперь живут изменники, которых можно грабить. Зимой казаки Разина дважды сшибались с ордами калмыков. Что будет летом?

— Не трусь, мы их порубим загодя.

Она не трусила, он знал. Она привыкла, выходя на Дон прополоскать исподнее, оглядывать заросшую ивами кромку берега и слушать землю — не стучит ли конское копыто. С отъездом войска женщинам и вовсе лучше не выходить из городков. Дай бог, если оставшиеся казаки оборонят Черкасск. На Волгу — шарпать торговые суда — не только голутвенные подались…

Вдруг она сказала убежденно:

— Степушка! Не свидимся.

— Типун тебе! — рассердился он, но тут же замолчал, почувствовав, из каких страдающих глубин вырвалось это пророчество.

Она заплакала легко и безнадежно.

Он слушал плач с такой же терпеливой горечью и холодком, с какой просеивал ее безудержные речи. Женщина, уязвляя мужа даже самыми выстраданными словами, все-таки вряд ли хочет, чтобы они осели в его памяти. Она предпочитает оставить по себе счастливое и жгучее воспоминание, а не укоризну. Заутра она раскается в ночных речах, так лучше их не слушать.

Плач размягчал ее, и обессиливал, и примирял со всем, что час назад казалось ей немыслимым. Счастливы плачущие, ибо они утешатся. Это о женщинах сказал знаток нищих душ. Степан знал, что будет дальше. Он положил руку на ее покатый затылок с заметным на ощупь шрамом слева — она никогда не признавалась ему, откуда шрам. Молчаливое наложение руки верней слов и ласк утешало ее. Вот она уже зашептала крупными сыроватыми губами в его заросшую бородкой щеку:

— Ладно, што хоть темно. На меня эдакую глядеть небось противно. Запомнишь страшную.

Он уже приготовился утешить ее привычными словами, обнять и усыпить — тоже привычно… Она с внезапной силой разжала его руки, схватила за голову:

— Ох, не могу я!.. Степушка! Прощай, любый мой! Коли бы ты мне сына зачал, все легше было бы! О-оспо-ди…

Он испугался, что крик ее услышит сторож за окном. Она с последней силой вжималась в расшитую подушку. В ней появилось что-то от крупного и доброго животного, смертельно уставшего от одиночества и незаслуженных обид.

Степан лежал, не находя утешных слов.

Водораздел между излучинами Дона и Волги размыт оврагами. Овраги, тяготеющие к Дону, — долгие, с пересыхающими ручейками, а возле Волги — крутые, частые, как торопливо обгрызенная краюха хлеба. Степь редко оживляется березовыми рощами-колками, только в оврагах, под зыбкими обрывами, местами зеленеет дубовый и ореховый кустарник. Степные травы в мае сочны, лакомы.

На следующий день по выходе из Паншина казаки выволокли на водораздел лодки и струги, увидели на севере знакомые курганы и, как всегда, подумали о легкой смерти. При виде древних могил кочевников смерть почему-то не кажется тяжелой.