Вячеслав Усов - Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

— Разин себе на уме мужик. Непрост и неуступчив. Головщик.

— Коли умен, чего ж он на рожон лезет?

— На что надеется, не ведаю, — поддакнул государю Ордин-Нащокин. — А Дон мы хлебушком прижмем…

— Ах, Офонасей, ты уже Стеньку просмотрел, все утешал меня! — Государь, как все начальствующие, в забывчивости валил с больной головы на здоровую. — Там рядом Украина, хлебная земля. Договорятся донские атаманы с Дорошенкой, он им подкинет.

Случалось, Алексей Михайлович заглядывал неожиданно далеко и остро. Ему помогало мрачное воображение, в последние годы сменившее молодую и полнокровную жизнерадостность. Князь Долгоруков слушал разговор устало и брюзгливо. Он думал о том, сколько нетчиков окажется в его полках, где размещать войска и как подмять казанских и тамбовских воевод.

Движение Разина к Самаре определило место боевых действий: южная часть Нижегородского уезда и Среднее Поволжье. Симбирск с чертой — системой укреплений, прерывистым валом протянувшейся к Саранску и Керенску, а другим отростком — к Алатырю, — должны оборонить Урусов и Барятинский. Князь Долгоруков собирался занять Алатырь и ожидать бунтовщиков на подступах к самым хлебным землям. Нельзя было допустить возмущения крестьян именно этих хлебных и многолюдных уездов — от Алатыря до Арзамаса и Нижнего Новгорода. Третьим камнем на пути Разина ляжет Тамбов.

— Алексинец доносит, — заметил государь, желая кончить прием на бодром слове, — будто у вора Стеньки нет лошадей. Стрельцы и ярыжки, взятые неволей, идут без оружия. Твоя забота, князь Юрий, не допустить, чтобы твои солдаты перебегали к вору. Давеча на Москве повешен посадский, кричавший, что надо Стеньке отворить ворота. То наша первая беда: нет крепи в душах наших подданных. Бди, Юрий Алексеевич!

— Слушаю, государь.

Невольно царь высказал главное, что его томило: не дай бог, снова колыхнутся московские посадские! Их и стрельцы поддержат, и крестьяне, набранные в полки нового строя. Против такой беды ни стены не помогут, ни верные дворянские полки.

В торжественном молчании князь Долгоруков принял благословение патриарха. Затем припал к тяжелой, в глубоко врезанных перстнях, руке царя. Другой рукой, заметно дрожавшей, Алексей Михайлович коснулся плешивого затылка князя. В эту минуту все, бывшие в приемной палате, испытали братское чувство единства. Неведомая сила, катившая на них из волжских и донских степей, грозила уничтожить основы их благоденствия. Они считали, что это и основы всей русской жизни. Даже в разгар тяжелой войны со шведами князь Долгоруков не чувствовал такого дружного доброжелательства к себе со стороны царя, бояр, ближних дворян и дьяков.

После приема ему подали очередную кляузу.

«В Разряде по допросу полковник Франц Ульф сказал. — Козловского-де полку у рейтар пистоли и карабины есть, только-де разве не будет пистолей пар 20-ти или 30-ти, а карабинов то ж число… А лат и шишаков у рейтар нет. А сабли-де у них есть же, только не у всех, потому сабли распродали они для нужды в прошлом году, как с стольником и воеводою с Петром Скуратовым стояли на государевой службе в Лебедине».

Струги, стружки и лодки — по сорок, двадцать, десять человек — искали в русле Волги затишные места, чтоб легче выгребать. Кончался август, ивняк на островах казался пыльным, длинные листья устало колыхались от весельной волны. Свежо потягивало сырой лозой, левобережный ветер приносил сухую горечь степных злаков.

«Время подумать о душе и главном деле. Мне сорок лет. Поднять ли непосильное? Господи, дай удачи и твердых сил».

Он редко обращался к богу. Случалось, и кощунствовал. Сегодня думалось возвышенно и откровенно. Он ощущал неумолимость собственной судьбы, словно не он гнал струги против течения, а кто-то выше и мудрее — его, Степана, именем. Бог? Или народная судьба? Припоминались монастырские наставники Максима Осипова с их книгами о воинниках-дворянах, отнявших у крестьян свободу для единения и силы государства. Он, Разин, освободит в народе силу мощней дворянской и даже государевой. Она рассеяна во множестве людей, зажатых неправой властью. Это острое ощущение стиснутой и освобожденной силы окрепло в нем после взятия Астрахани.

Хотя и много случилось там такого, о чем сегодня не хотелось вспоминать. Не зря он говорил в Царицыне, что в войске его больше гнева, чем в нем самом.

Он все-таки остановил избиение приказных и дворян, успевших разбежаться по домам. Но много домов было разорено и взята крупная добыча. Впервые в дележе ее — дуване — участвовало все войско, даже пленные стрельцы-гребцы. Вышло примерно по стоимости коня на рядового казака. Многие так и поступили: выменяли свои доли на дешевых калмыцких лошадей и подались домой. Так начался уход из войска донских и запорожских казаков. Их место занимали беглые крестьяне, мечтавшие о возвращении на родину с оружием в руках.

В Астрахани Степан Тимофеевич убедился, что привлечь в войско даже бедных детей боярских ему не удастся. И воевода Прозоровский со старшим сыном был сброшен с башни. Рассказывали, будто в последнюю минуту Разин о чем-то спросил его, но воевода только головой качнул…

Младшего сына Прозоровского, подвешенного за ноги, Разин по просьбе митрополита Иосифа велел снять и вернуть матери. Перед отъездом из Астрахани он совершил последнее доброе, но и лукавое дело. К нему явились стрельцы и солдаты во главе с Грузинкиным и Ветчиной, потребовали избиения дворян, богатых горожан. Он понимал их опасение и злобу, но не разделял их. Он сказал: «Я ухожу в Россию. Пока я здесь, вы дозволения на душегубство не получите. После меня останется Василий Ус. С ним и толкуйте, как он решит».

Митрополит Иосиф, узнав об этом, вспомнил о Понтии Пилате. А что он мог — тот же Пилат — перед разгневанной толпой?..

Завечерело. Все тяжелее наползали струги на встречную струю, словно она, густея от закатной крови, не принимала их обводов. Среди гребцов преобладали пленные стрельцы. Их приходилось караулить по ночам. Часть войска пробиралась берегом, пешком. Лошади пали от бескормицы или отогнаны калмыками. С оружием тоже было скудно. После последнего царицынского круга мало осталось привычных к войне донских и запорожских казаков, их заменили люди, не нюхавшие зелья и железа.

Зато они же и развернули войско на север.

Последний круг в Царицыне решал — каким путем идти. Короткая дорога через Воронеж была бы избрана любым военачальником. Разин на кругу глотку сорвал, доказывая казакам, что только скорым натиском можно застать врасплох изменников-бояр. Казаки возразили: «Дон — наша коренная река-кормилица. Коли пойдем к Воронежу, неволей разорим донские городки и запустошим земли, отколе получаем хлеб. Надо итти по Волге». Словно они не верили в конечную победу. Другие подтвердили: «Тамбов, Коротояк и прочие городы многолюдны, дворян там много, нам их не взять!» Он не сумел убедить их, что, разрушая основы государства, смешно оглядываться на донские городки.