Вячеслав Усов - Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

— Мужики, не трусь! Мы от Степана Тимофеевича, от Разина! Нечай!

Весть о нечаянно спасенном от бояр царевиче уже дошла до сельской алаторской глубинки, Крестьяне радостно откликнулись:

— Нечай! Казак!

Эти два слова стали отныне их боевым кличем на всем правобережье Волги. С ним они и продолжили загон детей боярских. Из мглистых зарослей летело крепкое аханье и хруст — деловыми топорами по костякам…

Максим испытывал одну брезгливую жалость военного человека, наблюдающего не бой, а избиение потерявших себя людей. Он столько лет мечтал об этом судном дне, представляя его именно осенним ясным днем, с собранным и укрытым под крыши урожаем, который не достанется уже ни дворянину, ни монастырским старцам, ни даже Тайному приказу государя. Пусть платят все, кто не работал на земле! И первым заплатит кровью Корнил Шанский, дрожа перед крестьянским беглым сыном в дорогом жупане, с персидской саблей и донской пищалью, — при всем крестьянском сборе… Вот — заработал крестьянский сбор. На сердце стало гнусно. Крики затихли наконец.

Крестьяне собирались на поляну, где казаки разложили костерок и на скорую руку запаривали овсяную крупу. Парней и мужиков набралось до полусотни. Вооружение было аховое: колья, простые топоры, железные шкворни и обломки кос, всаженные в расщепленные древки. Но уже посверкивали сабли, отобранные у детей боярских.

Казаки, похаживая возле железного котла, прихватывали ложками кашу, студили ее. Крестьяне почтительно смотрели, как казаки едят. Их грустные лица и пустоватые глаза, с торопливой готовностью упиравшиеся в землю, были так отличны от уверенных и бедовых казацких лиц, что Максиму вздумалось невольно: «Да мы прямо дворяне рядом с ними. Их еще воевать учить и учить». Хорошо, если крестьянская война расползется по стране года на три. Тогда у Разина родится многотысячное войско из крестьян. А пока — толпа, ватага.

— Гей, христиане! — крикнул он, — Пожалуйте к котлу, отведайте казацкого кулеша.

Неуверенное ворчанье оголодавших казаков он погасил одним мрачным взглядом, перехваченным когда-то у Степана Тимофеевича. Крестьяне возроптали: «Мы, государь, не смеем, ешьте сами, люди дорожные…» Но к котлу тянулись не столько от голода, сколько в первобытной надежде, что исконная еда воинника приобщит их к боевому казачеству, придаст силы и удальства. Первыми, нарушая обычай, качнулись к костерку трое молодых мужиков. Максим выделил их на будущее — закоперщики.

— Пойдете с нами на Алатырь, християне?

Алатырь — узловой город черты — намечен был для ставки и развертывания войска князя Долгорукова. От него же открывался путь к городам Ядрину, Арзамасу, затем — на Нижний Новгород. Взятие Алатыря отрезало Долгорукову дорогу на Симбирск.

— Коли запишешь в казаки… Веди к кресту, царевичу Нечаю присягать!

Максим отлично знал, кто плыл, по-скорому подучиваясь русской грамоте, в обитом алым бархатом стружке. Но еще лучше понимал он, что присяга царевичу Алексею нужна самим крестьянам. Не более минуты сомневался он в том, что кощунственная ложь оправдывается святостью дела. Впереди были укрепления Алатыря, войско Долгорукова и целая страна, населенная забитыми и детски возбудимыми людьми. Все, помогающее им преодолеть в себе раба, есть благо.

Максим внезапно онемевшими руками распутал торок у седла и достал оттуда завернутый в шелковый платок тяжелый крест. Надолго отрываясь от родных церквей, казаки-головщики возили нечто вроде походной часовни, помещавшейся в одной суме.

— В деревне есть священник?

— Батюшко атаман, да ведь крест и без попа свят.

До четырнадцатого сентября Осипов с казаками и крестьянами мотался по деревням к югу от Алатыря. В отличие от русских, мордва и черемисы встречали его настороженно. Грамоты Разина не убеждали их, потому что ничего, кроме свободы от бояр, не обещали. Для черемисов бояре были такими чужими и далекими людьми, что они и не чувствовали никакой внутренней зависимости от них, а только знали, что русские сильные люди вытесняют их с дедовых земель и сажают на них своих крестьян. Черемисы говорили: «У русских новая замятня, им только до себя. Самое время разбежаться по лесам да не платить ясак».

На правом берегу Суры осталось именьице Андрея Ильича Безобразова, переселившего большинство крестьян на южные земли. В верховьях речки Бездны соседствовала с ним пашенная мордва. Андрею Ильичу, как водится, хотелось округлить владения.

Он натравил на мордву своего нового приказчика Клима Зубаря. По молодости лет Клим воровал коней, был — битый — отдан на поруки отцу. Женатый силой, Зубарь за восемь лет остепенился, не утратив наглости и воровских ухваток. Он оказался впору в алатырской глуши: мордва и черемисы терялись перед ним, привыкши верить, что, если кто разоряет и гонит их, значит, имеет силу-право. Эти понятия сливались не только в их наивном представлении.

Зубарь с подручными выламывал ворота в загонах у мордовских мужиков, травил поля скотиной, захватывал покосы — короче, делал все, чтобы его, а заодно крестьян из безобразовской деревни местные некрещеные возненавидели. Зато боялись и не протестовали, когда крестьяне по указке Зубаря наездом раздирали паровые пашни и собирали хлеб.

С первыми слухами о появлении казаков крестьяне стали разорять усадьбы, обезлюдевшие после ухода помещиков в полки. Зубаря временно не трогали: его было трудно застать врасплох, он вовремя завел охрану. Осипов знал, что для мордвы и черемисов Климка Зубарь был воплощением неправды.

В день рождества богородицы, неутомимой заступницы обиженных, Максим с десятком казаков явился в мордовскую деревню. Отсюда Зубарь увез насильством дочку старшины, тихую девушку в лиловом сарафане, лицом похожую на полную и грустную луну. Дома здесь мало отличались от русских изб, такие же черные внутри от топки, только двери были навешены косо, закрывались сами. Крыши — солома да корье, косящатые окна без резьбы, затянуты бычьим пузырем. На бедных огородишках — ни кочна капусты, одна репа: новую овощь мордва осваивала туго. Скотины больше, чем у русских.

Старик в удивительно белой рубахе спросил по-русски, куда спешит такой красивый и богатый мужик. Жену искать?

— Климку Зубаря громить.

Мордовские ребята и мужики догнали казаков в полуверсте от дома Зубаря. Их оказалось неожиданно много, как будто некий обиженный колдун, живший на краю обезлюдевшей деревеньки, по-быстрому настрогал колышков и превратил их в людей. Максим нарочно не оповещал русских, чтобы показать мордве, что именно ее обиды близки казакам.

Голо и скудновато выглядела тогдашняя помещичья усадьба. Господский двор был обнесен забором-пряслом из жердин. Строения мало отличались от крестьянских — конюшня на десяток стойл, хлев и людская под соломой, поварня и осударево житье с подклетом и светелкой. Из дома и людской никто не вылез защищать приказчика.