Вячеслав Усов - Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

Двадцать пятого сентября князь Долгоруков отправил в Москву одну из первых жалоб на «нетчиков», а уже двадцать седьмого из Казанского приказа вышла грамота «всем людям московских чинов и городовым дворянам и детям боярским», в которой было указано: «А буде кто из вас… в полк к боярину нашему и воеводам тотчас не поедут и учнут жить в домех своих по-прежнему или дорогою учнут итти мешкотно… у тех у всех поместья и вотчины будут взяты на нас, великого государя, и отданы в раздачу безповоротно челобитчикам, тем, которые ныне на нашу службу придут рано». Той же грамотой вводилась, подтверждалась смертная казнь за бегство из полков: пришел — воюй!

Уже второго октября свидетель видел — «ратные люди во многих местах едут к Арзамасу». С начала октября князь Долгоруков и иные воеводы развернули боевые действия.

Крестьянская война огненным палом расползалась по стране. Сильные полки собрались не только в Арзамасе, но и в Казани, и в Тамбове. Если бы Долгоруков был один, он и впрямь мог увязнуть на лесистых просторах волжского правобережья, как не сумел он дойти до Алатыря. Казанский приказ направил против Разина почти всю армию, и уж во всяком случае — не худшие полки.

В Москве, однако, продолжали зорко следить за тем, что происходит, не слишком доверяя ни жалобам, ни бодрым отпискам воевод. Царь требовал от Долгорукова правдивых донесений о военных действиях, «потому что он, боярин и воевода, и сам ведает, как от прилагательных вестей многой плевел бывает». Присмотр даже за такими людьми был жесткий.

В самой Москве, уже дважды бунтовавшей за время царствования Алексея Михайловича, стояла опасливая тишина. Для ее поддержания были приняты меры: в город собралось множество служилых, был проведен блестящий и устрашающий военный смотр, казнено несколько казаков, нарочно привезенных с места боевых действий. Из прежних донесений царь и бояре знали, что Разин еще в Царицыне надеялся на черный московский люд. Пока эти его надежды не сбывались.

Товарищ князя Долгорукова Федор Иванович Леонтьев был послан с небольшим отрядом разведать путь к Алатырю, где всему войску надлежало стоять по «Наказной памяти» Разрядного приказа. Сам Долгоруков еще не добрался до Арзамаса: полки сбирались тяжело, дворяне поднимались неохотно, сыщики-выбивальщики рыскали за ними по имениям, как за татями.

Леонтьев шел по неспокойной, словно чужой, стране на ощупь. Обозами стоял с великим бережением вдали от сел, почасту слал разведчиков, хранил свои намерения в тайне. В селах и деревнях было как будто мирно, однако люди встречали его с опаской и даже ожидали казни. «За что казнить-то вас?» — изумлялся Федор Иванович. «Хто тебя знает, милостивец наш», — лицемерили мужики.

Однажды ночью в глухом Чуварлейском бору ему пришли на ум землепроходцы — Хабаров на Амуре, Федот Попов, с Семеном Дежневым обогнувший Большой Каменный нос на краю земли… Вот так же шли они среди чужих народов, запугивая и задабривая их, только им было необидно. Леонтьев ненавидел пришлых казаков за то, что в мирную крестьянскую страну они принесли опасные мечты о воле. Если бы мужики, считал Леонтьев, трудились добросовестно, они могли небедно жить и в крепостном состоянии, как лысковцы.

Утром он пересек реку Алатырь по перевозу, не заметив, что сотни две мордовских мужиков укрылись в лесу неподалеку. Они не решились напасть на полусотню дворян, навыкших служить в разведочных отрядах.

В городе он застал великую тревогу и свару между проезжими дворянами и воеводой Акинфием Бутурлиным. Тот знал уже об атамане Осипове и требовал, чтобы дворяне помогли ему отбить Алатырь от воров. Проезжие отвечали:

— Мы по указу должны сходиться к Симбирску, нас там не пироги ждут, а сам Стенька Разин с великой силой. На смерть грядем! Што нам с тобой в осаде сидеть? Нас имений лишат за нетство.

Третий вечер они шумели возле Приказной избы. Вспоминали свои брошенные на произвол воров имения в Саранском и Алаторском уездах, завидовали северным помещикам. Леонтьева встретили как родного, надеясь на понимание. Он же проникновенно заявил:

— Братие, господа дворяне и дети боярские! Алатырь нам сдавать нельзя! Я бы и сам остался тут, да воевода Юрий Алексеич моих вестей ждет. Не уходите!

— В Синбирску воевода Милославский сидит же в городе без помочи, — возразил осведомленный дворянин. — Нет, мы пойдем, куда указано!

Леонтьев молча, раздраженно рассматривал толпу перед крыльцом. Вот оно, воинство черты, уездная боевая мелкота: молью побитые, не на одной войне бывавшие ферязи и кафтаны, шапки на вате с кольчужными завесками-мисюрками, пестрота скудости. Лица грубы, привычно недовольны, в очах — не убежденность в правом деле, а страх потерять имение, промахнуться в службе. В худых, костистых телах дремлет, однако, сила. Усы и бороды скрывают непривычные к речам губы, просвечивающие здоровой темно-красной кровушкой. Ах, русские дворяне — на деревенских дармовых хлебах, оброчном мясе и неснятом молоке выкормленные рабами! Пред вашей силой никто не устоит.

Утром они уходили из Алатыря с отрядом Леонтьева. Лишь восемнадцать — двадцать человек в последнюю минуту усовестились несчастных глаз Бутурлина. Тот стоял у ворот, не пряча слез. Дворяне отворачивали лица от обреченного воеводы.

Но вот уже и лиц не надо отворачивать. Одни тугие заросшие шеи, прикрытые железными шапками, видит воевода. Он крикнул:

— Попомните Алатырь, когда свои же мужики станут сечь вас!

Потом поднялся на угловую башню, откуда видны были обе долины Суры и Алатыря. Над широкой Сурой стена шла по крутому, коренному склону с замусоренными овражками. Склон долины узкого Алатыря был долгим и пологим, застроен посадскими домами, складами, распахан огородцами. Дворяне уже перебрались на другую сторону, миновали заросший кустарником луг и помаленьку скрывались в сосновом бору. Поднявшееся солнце било по железным шапкам, но они едва светились в ответ, словно железу было стыдно.

Разин тоскливо прислушивался к звону кузнечных молотов. В ударах слышалась нескончаемость затеянной работы. Сколько бердышей и рогатин должны наделать свияжские умельцы, чтобы досталось всем? Дело свободы надобно вершить ко времени: промедлишь, уже и люди, и страна — не те, рабство проникло в кровь.

Томилось сердце от вида долгих ям, куда укладывали казаков, ярыг, посадских, погибших в трех приступах к Симбирскому кремлю. Воевода Милославский для укрепления стены даже мешков с мукой и солью не пожалел. Поджечь ее не удалось. Люди погибли зря.

А собирались зимовать в Казани… Рано отчаиваться, работать надо. Сотни крестьян окрестных деревень возили и таскали землю для вала вровень со стеной кремля. Поутру Разин осматривал работы. К его приезду в кремле готовили пищали, встречали атамана с есаулами дружным боем. До атамана пули не долетали, а мужиков калечило изрядно. Они же, как нарочно, показывали прилежание, лезли с мешками и носилками под гребень вала, уже подползшего к стене — земляной змей с бугристой спиной. От пота и горячей крови он должен был ожить.