Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Так прошла неделя.

Разведка донесла, что мятежники собираются выступить дня через два, а помощь из губернии все не приходила. Телеграфная связь была прервана, и узнать, когда придут воинские части, не представлялось возможным.

Наступили критические дни. Все советские учреждения выехали. На селе оставался только волостной комитет партии. Коммунистов немного, всего лишь десять человек, однако народ стойкий, испытанный.

В один из вечеров, когда особенно злился мороз, Надя грелась у печки, перед тем как идти проверять караулы. Ее вызвали в комнату, где помещался штаб.

— Садитесь, — сказал ей председатель комитета Ершов, указывая на диван, и несколько времени помолчал.

Сам он стоял около Нади, высокий, в кожаной тужурке. Темные круги под глазами говорили о бессонных ночах, но лицо было выбрито и черные бурки начищены до блеска. Ершов никогда не носил валенок.

Он поправил кожаный ремень, на котором висели наган и планшетка, и внимательно посмотрел на Надю.

— Становится круто, — сказал наконец Ершов. — На рассвете бандиты выступят. До нас пять километров. Если наши опоздают, бандиты войдут в село. Но держаться надо до последней минуты. Иначе кулачье устроит страшную резню. У них условлено, как только выступят из Татарской, захватить колокольню и бить в набат. Значит, колокольню надо охранять ценой жизни. И караулы должны ходить как ни в чем не бывало. Досадно! Мы тут одного кулака, главаря, прозевали. Треков его зовут, Егор. Скрылся, негодяй! Но знаю, где-то недалеко прячется. А меня сегодня ночью не будет. На случай, если помощь опоздает, есть укрытие. Аркадий Андреевич укажет. Он остается с вами. А начальник всевобуча будет вместо меня.

Ершов говорил отрывисто. Трудно выбрать слова, когда душа переполнена чувствами. Каждое слово кажется холодным, не подходящим к моменту. Время, видно, не создало еще новых слов для выражения новых чувств.

— Я не могу вам больше ничего сказать. Но хочу, чтобы вы правильно поняли меня и доверяли мне.

Он пристально посмотрел Наде в глаза. Она доверчиво подняла на него свой взор. Лицо его было усталое, брови суровые, но в темных глазах горел огонь и непоколебимость.

— Верьте и вы мне, — тихо сказала Надя. — Где бы вы ни были, вы будете с нами. А на колокольне дежурить буду я сама. Мне поможет Николаев. Другим мы пока ничего не скажем. Помощь придет! Не тревожьтесь за нас. Я ведь понимаю: если мы снимем караулы, на селе сразу догадаются, что мы отступаем.

Ершов молча пожал ей руку:

— До встречи завтра!

— Мы будем вас ждать, — ответила Надя.

У Ершова полегчало на сердце. Он опасался, что Надя не поймет, подумает, что он оставляет Аркадия Андреевича и ее одних с учениками, безоружных. И хотя Аркадий Андреевич уверял, что опасения эти напрасны, что подозрение никогда не закрадется в душу Нади, Ершов беспокоился. Ведь не мог же он сказать ей, что остается здесь, в подполье, с несколькими товарищами коммунистами и, кроме того, в ночь сам пойдет в разведку — проверить точно, когда выступят бандиты и как далека помощь.

Ершов попросил Надю задержаться еще несколько минут в штабе, вышел куда-то и скоро вернулся, уже не один, а со стариком священником, бывшим хозяином этого дома.

— Вот что, поп! Я буду краток: если хоть одна душа узнает, что мы сегодня отступаем, и если хоть один волос упадет с головы тех, кто здесь останется из дружинников, ты ответишь жизнью. Я вернусь и найду тебя на дне морском. И тогда пощады уж не жди ни себе, ни родичам. Завтра мы вернемся. Ясно?

Старик испуганно закивал головой, заикаясь и бормоча слова молитвы.

— Ну, то-то! Можешь быть свободен.

Так закончил Ершов свой разговор.

Старик пятился к двери, словно еще не веря, что он остался жив, выбежал на улицу, на мороз, без шапки и, крестясь мелкими крестами, по-старчески шлепая валенками, торопился к себе во флигель. «С нами бог! С нами бог!» — шептали его посиневшие губы, и ветер трепал редкие седые пряди его волос.

К двенадцати часам ночи Надя поднялась на колокольню сменить дежурного. С ней вместе поднялся связной Николаев, ее любимый ученик.

Небо, усыпанное бесчисленными звездами, приблизилось к ней. Огромный колокол висел одинокий. Когда-то он без устали работал, то приветствуя появление в мир нового человека, то печально ударял, провожая его в последний путь; торжественно гудел в дни пасхи и зеленой благодатной троицы и медленно отбивал двенадцать часов, начиная долгую зимнюю ночь.

Теперь он висел безмолвный и угрюмый. Его медный огромный язык был замотан тряпками, сверху на колокол накинули старые кошмы, а язык толстым гужом подтянули и закрепили к стропилам, чтоб не качался.

Надя в меховой шапке-ушанке, в нагольном овчинном тулупчике и в тяжелых валенках, приобретенных на первый заработок, села в амбразуру окна колокольни, обращенного на восток.

Николаев ни о чем ее не спрашивал. Все было ясно и так. Он спустился вниз и сменил постового у входа на колокольню.

Было ли страшно Наде? Да. Было страшно.

Но это не был прежний презренный страх за себя, только за себя и за свое благополучие. Сейчас она не думала о себе: она тревожилась за своих учеников, за их судьбу, за их жизнь. Они так доверились своей молодой учительнице, и на это доверие, как на несокрушимую твердыню, опиралась Надя и в нем черпала бодрость, силу и готовность жизнь отдать за общее дело.

Долго не приходил рассвет. Но вот наконец забелелась на востоке узенькая полоска. Небо чуть забрезжило, луна клонилась к закату, гася свой свет, и звезды небесной реки стали потихоньку меркнуть.

Оттуда, с востока, должны были двинуться восставшие. Внизу в определенные часы проходил караул. Аркадий Андреевич, сутулясь, один проверял посты. Надя отчетливо различала его худую высокую фигуру, быстро и бесстрашно шагавшую по снежной дороге.

Одинокая птица тревожно прошумела крыльями над колокольней. Воздух серел, стали выделяться избы. Засинелся снег, и небо с каждой минутой поднималось выше. Заря алела, алели снега, ясно обозначалось яркое колечко, и солнце поднялось над землей.

И вдруг среди ослепительно сверкающего снега Надя заметила вдали черную полоску. Она все разрасталась и превратилась в черный ручеек, который разливался все шире и шире по санной дороге к восточным воротцам пригорода.

Надя считала минуты. Через час ручей достигнет села. Она тихо свистнула. Николаев ответил ей, и по железной лестнице сначала глухо, потом все явственней заскрипели знакомые легкие шаги мальчика.

— Посмотри, — сказала ему Надя. — Беги к Аркадию Андреевичу. Надо ли снимать посты? А потом возвращайся ко мне.

Николаев спустился.

Сколько прошло минут? Казалось, очень много. Внизу, у входа, послышалась какая-то возня. Надя прислушалась: на лестнице застучали грузные незнакомые шаги. Кто бы это мог быть?