Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Наде дали место в Третьем доме Советов по Каретному. Там она получала воблу, гороховое пюре, немного кипятку с сахарином и даже кусок настоящего черного хлеба.

В комнате размещено было около пятидесяти человек, съехавшихся в Москву из разных краев Советской России по разным советским делам: кто на съезд, кто в командировку, кто на учебу...

Ершов получил комнату во Втором доме Советов. Он пришел вечером в Каретный, вызвал Надю и показал ей какой-то билет.

В темноте Надя не разглядела. Ей показалось, что это пропуск в театр. Но Ершов качал головой и говорил: «Подымайте выше». Но выше было невозможно. Тогда Ершов сказал, что он достал Наде пригласительный билет на открытие Девятого съезда РКП (б).

Это было так невероятно, что Надя совсем перестала понимать, возможно ли это, не шутит ли Ершов. Но как можно этим шутить! Билет был настоящий, и на нем было указано: действителен на одно заседание.

— Но в чем же я пойду? — вдруг спросила Надя. — Меня же не пустят в мокрых валенках? Может быть, незаметно просто пройти в шерстяных чулках?

Ершов, ласково улыбаясь, сказал:

— Не смущайтесь, там многие будут не то что в валенках, а с рваными подошвами, привязанными веревочками.

Всю ночь Надя приводила свой туалет в порядок. Выстирала свое единственное черное сатиновое платье в умывалке, где, к ее удивлению, все время шла вода. Кто-то одолжил ей кусочек черного, как сажа, мыла. Кастелянша разрешила платье прогладить утюгом. Надя приняла душ и вымыла голову, и ее пепельные кудряшки совсем повеселели.

Посушила в кухне валенки и в таком торжественном виде отправилась с Ершовым на съезд.

Глаза разбегались, и Надя не знала, как усмирить свое волнение.

Долго выбирали президиум и утверждали порядок дня. И вдруг зал загромыхал. Аплодисменты, словно тысячи выстрелов, раздались в зале. Все встали и кричали:

— Ленин! Ленин! Ура!

А он стоял на трибуне, вынимал какие-то бумажки из левого карманчика жилета, несколько раз смотрел на часы, пытался что-то говорить, поднимая левую руку, чтобы умерить эту овацию. Но она ширилась, и рукоплескания еще больше сотрясали зал заседания.

И вот Ленин начал свой отчетный доклад. После неслыханных испытаний гражданской войны страна наконец получила передышку и смогла заняться своим хозяйством.

Дальнозоркая Надя видела, как порой прищуривал Ленин глаза, как заложил левую руку за борт своего жилета, как иногда простирал руку вперед, к делегатам, обращая их внимание на свои мысли. То, горячась, произносил слова очень быстро, то, напротив, говорил раздельно, отделяя каждое слово. Он сошел с трибуны к самой рампе, чтобы еще ближе быть к делегатам.

Огромный ум, страстность, опыт и сила гения и вместе с тем настоящая человечность, простота и скромность покоряли каждого, кто слушал Ленина.

Окрыленная уходила Надя с заседания. Как она была благодарна Ершову!

Они вернулись в свое село, когда уже прилетели птицы. Верба цвела, и скотина мычала, просилась на волю.

Впервые село готовилось встречать Первое мая. В школе шили красные знамена. Николай Николаевич с хором разучивал «Интернационал», ноты которого привез Ершов из Москвы.

А Надя с делегацией была избрана для участия в майской демонстрации в уездном городе.

Он раскинулся на высоком берегу. Большая северная река катила свои полные воды, напоминая Наде просторы давно покинутых родных мест.

В первый раз Надя участвовала в майской демонстрации.

Массы народа лились со знаменами и цветами, с ветками зелени, как могучий поток, и в этом потоке больше всего шло молодых людей нового, советского поколения, и вместе с ними шла и Надя, тоже девушка нового поколения, к своей новой судьбе, которая не таилась в туманных далях и перед которой горизонт не ограничивал, а раздвигал, конечно, не легкие, но все новые и великие просторы.

В самом начале 1920 года в далекий городок, затерянный среди сопок и волн и тысячеверстных льдов, вошли партизаны. Это был I Интернациональный полк. Партизаны выбили японский гарнизон, захвативший городок якобы для защиты японских граждан.

С третьей ротой этого полка прошел по главной улице и Гриша Михайлов, прошел мимо курцевского дома, мимо гимназии, мимо аптеки с высоким крыльцом и синими шарами на окнах.

Теперь городок и крепость в руках партизан. С японцами заключено мирное соглашение; но в городке остались японские экспедиционные войска — эти полки и батальоны низеньких большеголовых людей в меховых шлемах.

Они свирепо дерутся и покорно умирают по приказу своих фельдфебелей и майоров. Они замерзают на посту, если их через час не сменит разводящий, но они не сдаются в плен и распарывают себе живот, когда бессильны ответить на обиду.

«Презирают они смерть или не любят жизни? — думал Гриша, лежа на нарах в казарме и прислушиваясь к бурану. — И чего это они табунами ходят по улицам? Да еще в боевом снаряжении. По мирному соглашению, они должны находиться в казармах».

Беспокоит Гришу и многое другое. Начальник партизанских отрядов Возницын жестокий человек. Анархист, пришлый. Кто он? Откуда? Никто не знает. Партизаны — старые амурские волки, сахалинские рыбаки, амгунские приискатели, китайцы, корейцы из Нижней слободки. Они беспечно шатаются по городку и, нацепив черные ленты, кричат пьяными голосами: «Анархист я! Вот тебе и все!»

А рабочих в городке мало. И Возницын большевикам не дает объединиться.

Беспокойно били в стены снежные волны пурги. В комнате поминутно гасла и вновь загоралась электрическая лампочка. Где-то под ветром смыкались и размыкались провода.

К утру буран стих. Гриша в башлыке и старой студенческой фуражке пошел в штаб. На улицах уже откапывали двери и ставни. Дым из труб поднимался невысоко, и его нельзя было отличить от мутного безветренного неба. Тротуары лежали белыми траншеями, и на противоположной стороне видны были только головы проходящих людей.

В штаб из верховой деревни приехал знакомый гиляк и рассказывал, что тайга шумит и что к ним в деревню пришли большевики. «Это хорошо! — подумал Гриша. — Больше наших будет».

В реальном училище, куда перебрались партизанский штаб и лазарет, шел съезд Советов. В коридорах слышался небрежный стук прикладов, пахло йодоформом, ворванью и снегом.

Ворванью пахло от гиляка, с которым рядом у стены присел на корточки Гриша. Гиляк шумно сопел трубкой и мешал слушать.

Гриша видел над трибуной крутой лоб и черные волосы приехавшего большевика Селезнева.

Он говорил недовольным голосом, что Возницын творит в городке беззаконие.

— Что, кроме вреда, — спрашивал он, — может принести бессмысленная расправа с японцами? Кто дал распоряжение расстреливать всех без разбора? Кто такой Возницын и его помощники, которые орудуют в городе? Уголовники!