Рувим Фраерман - Золотой Василёк

— Что вам угодно? — спросила Гусева и подняла свои черные глаза.

Она встретила взгляд, полный самоотречения и огромной духовной силы.

— Я постою, — тихо сказала Екатерина Николаевна. — Я пришла просить, чтобы вы освободили девочек, моих учениц. Помилуйте! Ведь это дети! Чем они провинились? Среди них есть подростки. Боже мой! Как это бесчеловечно! Ведь вы сами молоды. Вспомните вашу мать. Что было бы с нею, если б вас постигло такое несчастье?

— Это все? — спросила Гусева, и насмешливая улыбка на миг скользнула по ее лицу.

Екатерина Николаевна молча наклонила голову.

— Я постараюсь, — отрывисто сказала Гусева. — Вы свободны.

Екатерина Николаевна медленно вышла. И опять шла через бесчисленные комнаты и коридоры бывшего реального училища.

А Гусева взяла список со стола, полистала его и твердо поставила против фамилии Екатерины Николаевны крест.

Утром готовились взрывать лед в бухте. В городском саду стояло несколько человек. Ледоход в городке всегда считался праздником. Бывало, даже арестантов выводили из тюрьмы смотреть на реку.

Но в эту весну на улицах никого не было. Ледоход не принес радости. С моря ждали японцев. Казалось, дым их крейсеров уже застилает горизонт и за черным мысом реки шевелится десант.

Внизу по льду бегали минеры. Курбатов указывал, куда закладывать динамит.

На фарватере было много чаек. Они летели вслед за уносящимся льдом, но криков их не было слышно. До фарватера было далеко. И видно было только черную узкую, как ремень, полоску воды.

Никто не смотрел вверх по реке, откуда каждый год, как чайки, шли длинные белые пароходы. Фарватер был пуст и холоден.

Курбатов с полевым биноклем следил за подвижкой льда, проверял в бухте его толщу и думал о том, как заложить мины, чтобы осталось небольшое пространство, укрытое огромными ледяными глыбами, прибитыми с фарватера к бухте. Она зимой всегда промерзала до дна.

Только сюда могли пригнать последнюю группу осужденных. В этой группе был и Петр Иванович Мохов.

Поздно вечером Курбатов пошел к Екатерине Николаевне. Дарьюшка осторожно стукнула в дверь.

— Войдите, Дарьюшка! — отозвалась Екатерина Николаевна.

— Господин Курбатов пришли. Уж очень, говорят, по важному делу.

— Просите, просите, Дарьюшка. Да лампы не зажигайте. Спичкой посветите. А то заметят свет с улицы — не дадут и поговорить.

Екатерина Николаевна зажгла маленькую электрическую лампочку и прикрыла темные занавески на окнах. В печке вспыхивали и потрескивали угли.

Вошел Курбатов, как всегда мужественный и спокойный. Он был в теплой тужурке и высоких охотничьих сапогах.

— Садитесь, — ласково пригласила Екатерина Николаевна. Курбатов с особой почтительностью поцеловал ее руку. Сел на край дивана и пристально посмотрел в глаза Екатерине Николаевне.

— Вы встревожены, — заметила она. — Успокойтесь. Я все знаю. И готова ко всему. И к аресту. И к смерти. Вы ведь об этом пришли меня предупредить?

Ее глаза были ясны, лицо приветливо и сердечно.

Курбатов с гордостью слушал эти слова.

— Нет, — сказал он, — я пришел сказать вам другое. Они могут вас арестовать. Но сегодня ночью большевик Селезнев захватил председателя трибунала и несколько видных помощников Возницына. И, как мне сказал Гриша Михайлов, ваши ученицы Лиза Фомина с подругами были у Селезнева. Он им твердо обещал, что потребует вашего освобождения в обмен на бандитов.

— Что вы! Зачем это! — горячо возразила Екатерина Николаевна. — И не думайте обо мне. Спасать надо молодых. Ведь арестован Петр Иванович, юноши и девушки. Их надо выручать.

— Эту последнюю партию осужденных спасут, — сказал Курбатов. — К Селезневу в его боевую группу перешло много недовольных Возницыным и Гусевой. Ночью они отобьют арестованных. Селезнев просил меня провести его отряд по льду, чтобы не напороться на мины. Я охотно согласился.

— Помоги вам бог! — сказала Екатерина Николаевна. — Какое это было бы счастье!

— А с вами я все-таки хочу проститься, — сказал Курбатов. — В последние дни я много думал и старался понять и определить тот свет, который заронила в мою душу Надя. Этот свет помог мне многое уяснить в себе самом и в окружающей меня жизни. Если вы свидитесь когда-нибудь с Надей, скажите ей: я ее любил и был ей верен.

Екатерина Николаевна с трудом сдерживала волнение. Какие мысли, какие чувства переполняли ее душу?

Она еще хотела спросить Курбатова о его бывшей семье и не смела. Курбатов заметил ее беспокойство и пришел ей на помощь:

— Вы не решаетесь спросить о моей семье. Вы знаете — Люда вышла замуж за польского офицера. Недавно они все уехали на китайской канонерке в Харбин. Я им не судья. Но в тяжкие дни надо разделять свою судьбу с родиной... Однако мне пора.

Он простился и ушел. В камине потухли угли.

Той же ночью группу арестованных погнали из тюрьмы вниз к реке.

Петр Иванович шел крайним в первом ряду. Он ни на чем не мог сосредоточиться и не думал о том, что его ожидает. Но в хаосе мыслей чаще других мелькали думы о Наде. Она в России. Там строится новая жизнь. Может быть, Надя еще увидит эту грядущую зарю.

Морозило. Арестованные шли босые, в нижнем белье. Петру Ивановичу казалось, что он стоит на месте. Но он шел. Ноги двигались независимо от его воли.

Луна вырвалась из мрачных облаков и осветила на мгновение черную реку. Прорубь была мала. Конвоиры ломами подрубали ее края. Лед у берегов был по-зимнему еще крепкий. Группа осужденных стояла безучастно. Часовой подошел к яме, низко нагнулся.

Вдруг где-то раздался оглушительный взрыв. Взорвалась мина, и взлетел в воздух темный столб льда. И в этом шуме из-за ледяных торосов выскочила группа вооруженных партизан. Раздались выстрелы. Несколько конвойных упало. Другие стали отстреливаться. Нападавшие смешались с толпой осужденных. Конвой быстро обезоружили и связали.

— Петр Иванович! Где вы? — крикнул Курбатов. И неожиданно увидел его лежащим на льду.

Курбатов скинул с себя тужурку, вытащил из кармана теплые торбаса, нагнулся к Петру Ивановичу, чтобы помочь ему одеться, и в это самое время лежавший раненый конвоир — его сочли убитым — выстрелил Курбатову в спину из нагана. И Курбатов упал навзничь, еще держа в руке меховой сапог.

Гриша Михайлов — он был теперь в отряде Селезнева — подбежал к Курбатову. Наклонился к нему. Но жизнь уже покинула этого кипучего, смелого человека.

В битве жизни познается цена сплоченности и дружбы. Как часто Гриша в тяжелые минуты приходил в уныние, но, поднимая голову, видел, что близкий, преданный товарищ с тобою рядом. Какое это было счастье — среди тревог и смертельной опасности услышать его мужественный, ободряющий голос!