Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Петр Иванович теперь поздно возвращался домой. Было темно. Под ногами журчала вода. Он остановился и посмотрел на небо. Звезд не было, но с неба, словно из огромной печи, дул теплый ветер.

Вдруг с реки донесся протяжный грохот. Петр Иванович вздрогнул. Грохот был похож на орудийный. Но в темноте кто-то остановился рядом и тихо сказал:

— Вот тебе и лед тронулся. А говорили — завтра к вечеру пойдет.

Человек пошел дальше, что-то бормоча, и скоро его голос затих. А Петр Иванович медленно побрел домой.

Партизанское собрание началось с утра. Около реального училище было пустынно. Пулеметы по бокам каменного крыльца пронзительно смотрели на каждого, кто с площади подходил к зданию.

У пулеметчиков с черными нарукавниками были беспокойные лица. Среди них были и китайцы. Они изредка улыбались и казались равнодушными.

Гриша Михайлов прошел наверх, в актовый зал. Низко над головами качался сизый туман, едкий и горючий. В дверях толпились партизаны. Кто-то пробирался из зала к выходу и тревожно говорил:

— Убьет он его. Ей-богу, убьет!

Винтовки за плечами болтались, мешали слушать. И было непонятно, кто кого убьет.

На деревянном помосте впереди стоял Возницын. Огромный, с пустыми, жестокими глазами. Он говорил, помахивая своей лакированной палкой. За ним стоял человек с толстой шеей. Стоял неподвижно, в его вытянутой руке хищно поблескивала жестью бомба.

Возницын кому-то грозил:

— Хорошо! Значит, измена? Значит, мои помощники — уголовные? В тюрьме сидели? Так, значит!.. А я у тебя, Рощин, спрашиваю: ты почему не в тайге? Там партизаны в болотах тонут. — И Возницын грубо выругался, протянул вдруг палку, показывая куда-то вниз, и крикнул: — Арестовать его!

Стало так тихо, что слышны были голоса пулеметчиков у крыльца.

А Возницын все опускал и снова протягивал свою черную лакированную палку:

— И этого! И этого! И этого!!

Впереди под помостом безмолвно шевелились люди и что-то делали страшное.

Вдруг через открытое окно сверху вошел незнакомый назойливый звук.

— Японский аэроплан над городом! — крикнул чей-то дрожащий голос.

Близко треснуло стекло. Гришу сдавило в дверях и понесло вниз по лестнице.

У пулемета готовились стрелять и поворачивали дуло к небу. Там, над тайгой и сопками, мерцала точка, и за ней волочился дымок и жужжание, а рядом плыло облако, похожее на человека с бородой.

Но никто не стрелял. И было очень тихо.

Гриша выбрался из толпы и побежал в порт к Курбатову. Дорогой он встретил Петра Ивановича: тот шел босой, без шапки. Рядом с ним шли двое, размахивая наганами. Гриша почувствовал, как тяжело сжало виски. Подходить было бесполезно.

— Петр! — тихо сказал было Гриша и осекся.

— Отойди! Эй! — крикнул анархист слева и взмахнул наганом.

Другой спросил:

— Это кто еще? Из ваших?

Петр Иванович посмотрел на Гришу.

— Не знаю. Человек незнакомый, — спокойно ответил Мохов.

Гриша с трудом волочил ноги. Он видел, как провели худого Рощина и еще кого-то, бледного, с дыбом торчащими волосами...

На другой день в профсовете выступал Медницкий, член революционного штаба:

— Мы вовсе не против большевиков... И какой же дурак думает, что расстрелы и террор приятная вещь и что это нужно для меня, Медницкого, или для Возницына! Это нужно для революции, для вас, рабочие!

— Мы вас не просим, — сказал большевик Колуев.

Он работал в профсовете и сейчас сидел на своем обычном месте, с краю стола. Его отмороженные уши, смазанные салом, лоснились и пылали.

— Для вас, — повторил Медницкий, не отвечая. — И мы будем беспощадны со всяким, кто может всадить нам нож в спину.

Он остановился и посмотрел перед собой почти безумными глазами.

К столу подошел молодой анархист и, звеня ремнями и оружием, спросил:

— Кто здесь будет Колуев? Ты? Пойдем...

— Постой, шапку возьму. — Лицо у Колуева словно покрылось золой. Он, как слепой, шарил вокруг себя руками и не мог найти шапку...

После собрания к Грише подошел низенький бородатый, как гном, партизан:

— Вот так штука! Хоть как будто и не за что, а ведь этак могут и нас схватить.

— А, пусть! — ответил Гриша отчаянным голосом.

«Пусть!..» — повторял он уже на улице один, в тоске, тяжело шагая по доскам тротуара.

Было тепло. Темные дома уплывали к зеленому небу. Оно было полно звезд.

Городок готовился к эвакуации. В совдепе было много народу. Звонко где-то хлопала дверь и плакал ребенок. Изредка из комнаты президиума выбегал маленький секретарь и в отчаянии поднимал руки:

— Товарищи! Напрасно вы сюда ходите! Пропуска на эвакуацию выдают в штабе. Очередь устанавливается там же. Так зачем же вы сюда лезете? И еще с детьми? Дети здесь ни к чему.

И ему отвечали истерические женские голоса:

— Почему нас не отправляют? Портовые рабочие уже уехали. Все уехали! Город пустой. Вы скажите открыто, что нас на смерть оставляете. На смерть!

Голос переходил в крик, ровный, тонкий, как вой. Становилось тише.

Многие выходили на улицу.

А в президиуме Медницкий докладывал о распоряжении штаба:

— Завтра начнем эвакуацию служащих по нашему списку. С остальными церемониться не будем! Им место в реке. Ну, так вот... Беспощадно!

У штаба пулеметы всё так же стояли повернутые дулами на площадь. Но их было уже больше. Над пулеметами струился, как в поле, воздух и висело легкое небо без облаков. За пропусками сюда уже никто не приходил. И Екатерина Николаевна свободно прошла по прохладной лестнице, гулкой от шагов караула, прошла по сумрачным низким коридорам мимо часовых с бомбами, сидящих на подоконниках. И только у желтой двери один протянул бердану:

— Тебе к кому?

— К Гусевой, — сказала Екатерина Николаевна, отстраняя рукой тяжелую бердану.

Она даже не расслышала, как партизан сказал ей вслед:

— А ты не толкайся, а то по загривку получишь!

В первых двух комнатах она не нашла ни Гусеву, ни Возницына. Народу здесь было много: бегали, шумели. На паркетных полах, на бархатных диванах лежали пустые патронные ящики, на синем сукне стола валялись пулеметные ленты и холщовые патронташи. Только в третьей комнате Екатерина Николаевна увидела Медницкого. Он сгорбленный сидел в кресле за большим письменным столом, заваленным японскими консервами, и писал. Он взглянул на вошедшую и вдруг вскочил, пристально и даже как будто испуганно всматриваясь.

Слева, в углу, на плетеном диване сидела как-то боком, на кончике, Гусева, и черный узел ее волос закрывал кожаный воротник куртки.

— Садитесь! — сказала Гусева. — Вы зачем это к нам в штаб?

Екатерина Николаевна увидела близко ее темно-карие глаза навыкате и тонкий нос в веснушках. Голос показался даже приветливым.