Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

— Плохой знак! — прервал свое молчание Рафаэль. — О боже! Если он будет продолжать в этом духе, то через двадцать лет — страшно подумать!

Всякий раз как Рафаэль входил в будуар сестры или в детскую, его переполняло чувство восторженной радости, переходившей внезапно в необъяснимое душевное смятение. Беспрерывные приливы и отливы чередовались, как волны в бушующем океане. Бывали минуты, когда Рафаэль испытывал необычайное наслаждение, сидя в комнате сестры, поглощенной материнскими заботами, а порой картина семейного счастья (звучавшая для него, как соната) поднимала бурю в его сердце. Ведь до рождения Валентина ребенком в семье был он, Рафаэль, которого в годы бедствий особенно баловали. Конечно, сестры по-прежнему его любят, но новый уклад жизни предъявляет свои требования: большой дом — большие заботы. Они все так же внимательны к слепому брату, но Рафаэль уже не является, как прежде, главным лицом, центром, осью всей жизни. На свет при торжественном перезвоне колоколов появился наследник маркиза де Сан Элой; Рафаэлю сестры по-прежнему посвящают много времени, но не так много, как малышу. И это естественно; хотя и тот и другой одинаково беспомощны, все же Рафаэль вполне сложившийся человек, и нет надежды ни укрепить его здоровье, ни излечить тяжелый недуг; между тем Валентинито лишь вступает в жизнь, полную надежд, и поневоле приходится оберегать его от тысячи опасностей, угрожающих младенческому возрасту. Так прошлое неизменно отступает перед настоящим и будущим!

Вот о чем размышлял Рафаэль в минуты душевного упадка, исполненные мрачной горечи. «Я — прошлое, безрадостное, ничего не обещающее прошлое; а ребенок— радужное настоящее и будущее, которое манит своей неизведанностью».

Подчиняясь навязчивой мысли, взбудораженное воображение Рафаэля рисовало ему обычные явления в искаженном виде. Ему казалось, что в своих заботах о нем Крус следует велению долга, а не любви; что порой сестры приносят ему обед впопыхах, а на возню с малышом тратят целые часы. Да и за его одеждой уже не следят с прежней тщательностью. То не хватает пуговицы, то шоз распоролся. Зато пеленкам новорожденного и сестры и кормилица посвящают полдня. Конечно, слепой ни разу не обмолвился о том, что его так раздражало, он скорее умер бы, чем произнес хоть одну жалобу. Крус замечала скорбную печаль и суровую молчаливость брата; она не могла не слышать тяжелых вздохов, рвавшихся из глубины его омраченной души; но умышленно ни о чем не спрашивала его, опасаясь, как бы он не вернулся к своим прежним песням. «Лучше не вмешиваться» — говорила она про себя вместе с Сервантесом и доном Франсиско.

Зато брат и сестра откровенно поговорили о Морентине, не зная, как избавиться от его частых посещений. В конце концов они решили обратиться за помощью к Сарате. Рафаэль настойчиво предлагал попросту отказать Морентину от дома, на что не соглашалась Крус, боясь обидеть его мать, одну из самых близких и преданных приятельниц. Не лучше ли поручить Сарате сделать молодому человеку «учтивый» намек в следующем духе: «По тем или иным причинам Рафаэль невзлюбил тебя, Пепе, и злится всякий раз, что ты приходишь. Знаешь, прекрати на время твои посещения. Дамы молчат, боятся тебя обидеть. Но я в качестве твоего друга и друга сестер советую тебе и прочее и прочее…» Разработав этот план, Крус нетерпеливо ждала случая поговорить с ученым мужем и попросить его дружеского посредничества; и Сарате так ловко справился со своей задачей, что Морентин стал бывать в доме лишь изредка, да и то по вечерам, когда собирались гости.

Диалог, имевший место между ученым мужем и донжуаном в связи с поручением Крус, не зафиксирован в анналах истории; но легко себе представить, что приятели весьма по-разному истолковали причины учтивого намека.

У Рафаэля на душе полегчало, когда его прежний друг прекратил свои частые и навязчивые посещения. Но от этого печаль его не рассеялась, и после долгих размышлений Крус приписала ее угрызениям совести, которые, должно быть, мучили слепого брата, убедившегося в несправедливости своих низких подозрений насчет Фи-делы. Рафаэль как будто и в самом деле отказался от дурных мыслей, навеянных мрачной логикой человека, погруженного в свои болезненные переживания. В разговоре с Крус он сознался, что его предположения насчет Фиделы не оправдались, но относительно Морентина он все же прав: у донжуана, привыкшего исподтишка разлагать семейный очаг, были самые грешные намерения, ведь его идеал — любовная связь без трагедий.

— Мои логические выводы никогда меня не обманывают, — закончил Рафаэль. — Знай, что грязные сплетни о нашей сестре не только не прекратились, но, напротив, распространяются с каждым днем все больше, ибо свет никогда не согласится признать себя неправым.

— Ладно, — оборвала его Крус. — Не волнуйся и плюнь на злословие.

— Я и плюю на него, но оно существует.

— Довольно об этом.

— Да, довольно.

Оставшись один, слепой уронил голову на грудь и предался мрачным, тягостным размышлениям: «Разве я ошибся? Нисколько. Я считал, что поведение Морентина вызовет оскорбительные для нашей семьи толки, — так оно и вышло. Если же сестра осталась верна своему долгу, что является необыкновенным чудом для нынешних времен, — это говорит лишь о благородстве нашего рода… да, сеньор, истинная добродетель сверкает, чистотой даже среди болотной грязи…»

Резко вскочив, он произнес торжественно, точно перед ним все еще стояла его старшая сестра:

— Но я, я заметил опасность, так или не так?

И снова упал в кресло. Его скорбь перешла в горькое презрение к самому себе. Самолюбие у Рафаэля было сильнее развито, чем у Морентина, и не могло с такой легкостью оправиться от полученного удара; он был повержен в прах, гордость его невыносимо страдала.

«Да, да — говорил он себе, упершись локтями в колени и в отчаянии обхватив голову руками, словно желая сорвать ее с плеч, — я пытаюсь обмануть свою совесть, пою себе славу, курю фимиам, но разум говорит мне, что я неслыханный глупец. Я ошибся во всем! Я твердо верил, что моя сестра будет несчастна, а она счастлива. Ее радость ниспровергает все логические построения моего бедного воспаленного мозга, обращая их в негодный хлам. Я был твердо убежден, что нелепый противоестественный союз ангела с тварью останется бесплодным, а на свет появляется этот выродок, это чудовище… да, именно чудовище, как назвал его Кеве-дито… Вот он, представитель славного рода Агила! Вот он, маркиз де Сан Элой! Ужасно! Если в скором времени не разразится всеобщий катаклизм, значит бог желает, чтобы мир разлагался медленно, и да послужит прах его удобрением для грядущего пышного расцвета. Поистине, — продолжал он с тяжким вздохом, — я и сам не разберусь в своих чувствах. Моя обязанность любить бедного ребенка, и порой мне кажется, будто я и в самом деле люблю его. Виноват ли малыш в том, что своим появлением на свет разрушил все мои логические построения? А если он в самом деле урод и чудовище, если он вырастет худосочным кретином, то разве его рождение не зажгло в сердце Фиделы всеочищающее пламя материнской любви?.. Вот что служит мне утешением! А что, если мальчик вырастет ловким и сильным? Это было бы вершиной моих заблуждений, и в таком случае осталось бы только признать, что урод и чудовище — я; а тогда…»